Изадора Дункан подарила ему золотые часы. Ей казалось, что с часами он перестанет постоянно куда то торопиться; не будет бежать от ампировских кресел, боясь опоздать на какие то загадочные встречи и неведомые дела.

У Сергея Тимофеевича Коненкова всё человечество разделялось на людей с часами и людей без часов.

Определяя кого нибудь, он обычно буркал:

– Этот… с часами.

И мы уже знали, что если речь шла о художнике, то рассуждать дальше о его талантах было бы незадачливо.

И вот, по странной игре судьбы, у самого что ни на есть племенного «человека без часов» появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли не от Буре .

Мало того – он при всяком новом человеке стремился непременно раза два вытянуть их из кармана и, щёлкнув тяжёлой золотой крышкой, полюбопытствовать на время.

В остальном часы не сыграли предназначенной им роли.

Есенин так же продолжал бежать от мягких балашовских кресел на неведомые дела и загадочные, несуществующие встречи.

Иногда он прибегал на Богословский с маленьким свёрточком.

В такие дни лицо его было решительно и серьёзно.

Звучали каменные слова:

– Окончательно… так ей и сказал: «Изадора, адьо!»

В маленьком свёрточке Есенин приносил две три рубашки, пару кальсон и носки.

На Богословский возвращалось его имущество.

Мы улыбались.

В книжной лавке я сообщал Кожебаткину:

– Сегодня Есенин опять сказал Изадоре:

Адьо! Адьо!

Давай моё бельё.

Часа через два после появления Есенина с Пречистенки прибывал швейцар с письмом. Есенин писал лаконический и непреклонный ответ. Ещё через час нажимал пуговку нашего звонка секретарь Дункан – Илья Ильич Шнейдер.

Наконец, к вечеру, являлась сама Изадора.

У неё по детски припухали губы, и на голубых фаянсовых блюдцах сверкали солёные капельки.

Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:

– Anguel.

Есенин грубо отталкивал её сапогом.

– Пойди ты к… – и хлестал заборной бранью.

Тогда Изадора ещё нежнее и ещё нежнее произносила:

– Serguei Alexandrovich, lublu tibia.

Кончалось всегда одним и тем же.

Эмилия снова собирала свёрточек с движимым имуществом.

53

Летом я встречался с Никритиной раз в сутки. После её возвращения из Киева – два раза. Потом – три. И всё таки казалось, что мало.

Тогда она «на совсем» осталась в маленькой богословской комнатке.

Случилось всё очень просто: как то я удержал её вечером и упросил не уходить на следующее утро.

Я сказал:

– Всё равно вам придётся через час торопиться ко мне на свидание… Нет никакого расчёта.

Никритина согласилась.

А через два дня она перенесла на Богословский крохотный тюлевый лифчичек с розовенькими ленточками. Больше вещей не было.

54

Весна. В раскрытое окно лезет солнце и какая то незатейливая, подглуповатенькая радость.

Я затягиваю ремень на непомерно разбухшем чемодане. Сколько ни пыхчу, как ни упираюсь коленом в его жёлтый фибровый живот – толку мало. Усаживаю Никритину на чемодан.

– Постарайся набраться весу.

Она, лёгонькая, как пёрышко, наедается воздухом и смехом.

– Рразз!

Раздувшиеся щёки лопаются, ремень вырывается у меня из рук, и разъярённая крышка подбрасывает «вес» кверху.

Входят Есенин и Дункан.

Есенин в шёлковом белом кашне, в светлых перчатках и с букетиком весенних цветов.