А Герке, раздражённому, обиженному, возмущённому, униженному, подумалось, что если он вот сейчас отступит, то потом ему будет труднее, во сто раз труднее и нападать, и защищаться. Сейчас им двигало именно раздражение, начала которого он не уследил, а когда оно овладело им, заглушить его было уже невозможно, да Герка даже и не пытался остановить себя. Ведь потом может случиться, что у него ни храбрости, ни твёрдости, ни раздражения не найдётся, чтобы настоять на своем.

Беда его в том и заключалась, что привык он жить очень уж слишком вольготно, вернее, совершенно беззаботно. Вот один лишь Пантя и доставлял ему неприятности, да зубы несколько раз болели сильно.

И пока разговоры о многодневном походе были только разговорами, Герка серьёзно не вдумывался в них, да ещё всё было под большим вопросом, но когда выступление в многодневный поход стало фактом, тут-то Геркино существо и всполошилось. Конечно, ему не доставляло никакого удовольствия само участие в походе, возмущало его и то, что придётся несколько дней провести в компании Панти, и то, что злостному хулигану будет оказано много внимания, но никто не знал, что Герка боялся Панти, да очень боялся! Ведь стоило безобразнику захотеть, и он мог бы опозорить Герку в любой момент при этой самой милой Людмиле!!!!!!!

Но вот как ей стало известно о данном обстоятельстве, мне, уважаемые читатели, неизвестно. Видимо, она просто высказала предположение, когда спросила:

— Почему, Герман, ты его до сих пор боишься? Он сейчас чувствует себя виноватым перед тобой.

— Ничего он не чувствует, — собрав остатки решимости, ответил Герка. — Он одно только чувствует, что ему никогда ни за что толком не попадёт. Вот как теперь. Натворил чего только хотел, и — пожалуйста, куда его только не приглашают! И печёную картошку есть, и у нас с дедом жить-поживать, и в поход! А чего он в походе натворить может, вас не беспокоит! — Он помолчал немного, собрал в душе остаточки решимости и неестественно благожелательным тоном закончил: — Счастливого вам пути, дорогие.

Эта милая Людмила даже нисколечко не удивилась, не пошевелилась даже, продолжая смотреть в огонь безучастным, почти равнодушным взглядом больших чёрных глаз.

И Герке вдруг тревожно подумалось, что вот уже давно он не отрываясь смотрит на неё, может быть, много-много-много часов. Конечно, он понимал, что времени на самом деле прошло немного, но победить ощущение его длительности не мог. Нет, нет, он давным-давно, давным-давно не сводит с неё взгляда, стыдится, боится, но оторвать взгляда не в состоянии.

И как назло все молчат!

И на него вот никто не смотрит.

— Ночное купание, — вставая, сказала эта милая Людмила, — редкое удовольствие. Вода сейчас теплая-теплая. Я схожу за полотенцами. Мы с Голгофой обязательно поплаваем.

«Никогда не догадаешься, чего ей взбредет в голову! — хотел возмутиться Герка, а когда подумал об этом, оказалось, что он ей даже позавидовал от восхищения. — Никогда не догадаешься!»

Она быстро ушла, а дед Игнатий Савельевич сказал:

— Умеет Людмилушка жить. Всё время придумывает чего-нибудь занятное. Современный человек, как по телевизору говорят.

— По-моему, для девочки она слишком решительна, слишком тверда в суждениях, совершенно нетерпима к тому, с чем не согласна, — не очень уверенно проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. — Побольше бы ей мягкости. Впрочем, важен результат. А она всегда добивается своего.

Дед Игнатий Савельевич озабоченно крякнул и осторожно ответил:

— Никто не знает, уважаемая соседушка, какой в точности должна быть современная женщина. Слишком уж много у неё обязанностей.