— Наплаваешься. Вдоволь. В озере. — Чеканя каждый слог, выговорила эта милая Людмила. — Налить ещё чайку?

Герка отрицательно покачал головой, медленно встал, а она спросила его:

— А кто за тобой посуду уберёт?

— А какое твое дело? — с очень самым невинным видом отозвался Герка. — Какое твое дело, кто в нашем доме посуду уберёт? Ты здесь кто? Ну, кто?

— Друг. Твой друг. Человек, который хочет помочь тебе.

Что-то упрямое, даже чуть-чуть раздражённое почувствовал Герка и сказал:

— Ты сама себя другом назначила. Я тебя не просил.

— Хо-ро-шо, — сначала удивленно вскинув брови, сказала эта милая Людмила, но решительно продолжила да ещё и печально: — Будем считать, что я ВСЁ сделала для того, чтобы стать тебе другом, чтобы помочь тебе. Зря старалась. — Она дошла до дверей, остановилась и через плечо снова заговорила ещё более печальным и ещё более решительным тоном: — Однако неплохо, что ты действуешь хотя и достаточно глупо, но зато самостоятельно. Посмотрим, готов ли ты ответить за свои поступки. Мы отправляемся в многодневный поход. У тебя остается буквально полчаса подумать.

И ушла.

И Герка понял: они все уйдут от него. Всё. Уйдут. Он останется один. Но сколько он ни напрягал воображение, никак не мог представить себе этого. Вот он будет тут, здесь сегодня вечером сидеть, стоять или лежать один, а его родной дед будет где-то далеко с чужими людьми…

Такого быть НЕ может!

НЕ может такого быть!

Такого НЕ может быть!

А в голове застучало настойчиво и сурово: может, может, может… быть, быть, быть…

Герка ждал, какое чувство овладеет им: обида, злость, страх, возмущение. Он ждал, чего ему придётся делать: плакать, кричать, пищать или вопить. Но в душе не возникло никакого определенного чувства — там были пустота и замешательство. И чтобы замешательство не превратилось в помешательство, Герке нужно было немедленно что-то предпринять, что-то сделать, хотя бы глупейшую глупость.

Увы, сейчас он был ни на что не способен, даже на глупейшую глупость. Он был способен только на то, чтобы сознавать свою полную неспособность действовать. И ещё Герка сознавал, что его на самом деле все бросили. То есть он никому не нужен. И если кот Кошмар тоже позволит себе иметь собственное мнение о походе, его, как Герку, тоже оставят одного.

«Бросили наравне с котом! — пронеслось в голове. — Значит, им всё равно, что человек, что кот!» И Герка отчаянно и жалобно мяукнул, хотел что-то крикнуть, но получилось ещё жалобнее, ещё отчаяннее:

— Мяя-а-а-а-ууу….у-у-у!

Он кому-то погрозил кулаком. Довели человека! Замяукал человек! До того вы человека довести можете, что он у вас на четвереньках бегать будет, и хвост у него отрастёт!

И, охваченный, вернее, захваченный возможностью превращения с горя в кота, Герка громко и грозно промяукал четыре раза, встал на четвереньки, пробежал к дверям, быстренько пропрыгал по коридору, головой открыл дверь, выпрыгнул на крыльцо и огласил двор мя-а-а-а-а-у-у-у-уканьем.

Вот сейчас они…

А во дворе никого не было. Раньше Герка в подобном положении наверняка бы растерялся, а сейчас он, словно действительно решив, что он уже не человек, издал мяуканье, спрыгнул с крыльца, на четвереньках пропрыгал в огород и опять замяу…

И замолк на полумяуканье: перед ним стоял, широко открыв от изумления рот, злостный хулиган Пантя.

Но если Пантя просто изумился, то Герка просто испугался и со страху еле слышно выговорил:

— Мяу…

Пятясь от него, Пантя вытянул вперёд свою длиннющую руку, протягивая зелёную бумажку и бормоча:

— На вот… на вот… на… на…

Он осторожно положил бумажку на землю и быстро ушёл, почти убежал.