– Не знаю! – обрывает Пастухов Евдокию, ошеломленный ее дерзкими планами. – Это… это недостойно в моем положении… Кривлянье… Наконец, это против моих понятий о чести!

– Что честь, а что бесчестье для человека, решает поп в церкви да государыня во дворце, а не ты, сидя за графином водки да блюдом с закусками.

Уверенный тон Евдокии искушает боярина. Ему стоит большого труда не поддаться соблазну ее безумных нашептываний. Прежде чем возразить, он решительно выпивает еще стопку водки и отправляет в рот бутерброд с икрой.

– Нет, нет и нет! – говорит он с набитым ртом. – Чтобы я, боярин, сам предложил взять сына в шуты к царице! Да ведь Ее Величество и в толк не возьмет, с чего это Пастухов так унизился. Она прогонит меня с глаз долой! Она… она на меня осерчает, что я потревожил ее подобным вздором…

– Так ведь попытка не пытка… В удобную пору расскажи ей про Васю. Знает ли она, что он не такой, как все?

– Откуда же?

– Тогда надо ненароком сообщить ей об этом. А там поглядишь… В любом случае она будет тобой довольна за то, что ты ей доверился и ничего от нее не таишь.

Слушая Евдокию, Пастухов удивляется, как быстро уходят сомнения и как легко он сейчас соглашается с бывшей своей крепостной. У нее на все есть ответ. Можно поклясться, что она, как и он, долго жила при дворе. Иван Павлович чувствует себя неповоротливым и тяжелым, как медведь рядом с белочкой, которая легко скачет с ветки на ветку. Он окинул любовницу взглядом, в котором тревоги и восхищения поровну. Светловолосая, аппетитная женщина небольшого роста с живыми глазами и гладким лицом, которое она, по примеру придворных дам, умащает белилами и румянами. Поверх расшитой русским узором рубахи красного сукна сарафан – обычная одежда крестьянки. Но даже этот простой наряд не убавляет ей прелести. Крепкая грудь туго обтянута сарафаном. Ивану Павловичу вдруг захотелось прильнуть к этой груди, «приложиться греховно», как говорит Евдокия. Его не удивляет, что в свои почти шестьдесят лет он живет с молодой привлекательной женщиной, которая на двадцать пять лет моложе его. Иван Павлович знает, что с годами сил поубавится, но уверен, что разницу лет сгладит разница положений, как это бывает в подобных случаях. У настоящего боярина, думает он, физический недостаток восполняется знатностью рода. Неожиданно в голову лезет другая мысль: желание ночных утех, да в его-то возрасте, – не иначе как колдовство, а это значит, что он в руках дьяволицы. Вот и сейчас не дьяволица ли с прекрасным лицом Евдокии внушает ему отдать родного сына Васю в шуты? Он и уступил бы любовнице, да боится бесовских козней. Терзаемый сомнениями, Пастухов молчит и, облизывая пальцы, продолжает закусывать.

Чтобы выиграть время, он требует отложить разговор до обеда. К тому же на сытый желудок ему всегда легче думается. Не проронив ни единого слова, успокоенный, он молча поднимается из-за уставленного закусками столика и торжественно направляется к большому обеденному столу, накрытому на две персоны. Стол сервирован с такой пышностью, словно ждут почетных гостей. За пять лет совместного проживания Евдокия хорошо изучила пристрастия Пастухова, еду готовили в соответствии с его вкусами. Чтобы угодить новому хозяину, повар, некогда служивший при шведском посольстве, основательно подучился у солидных мастеров русской кухни. Сомнения боярина тают одно за другим по мере того, как он поочередно отведывает: копченых осетровых голов, свекольника, потом фаршированного молодым барашком цыпленка, за ним пирога с капустой и пряника, который сочится сметаной и медом. Поглощая эту нешуточную еду, Иван Павлович чувствует, как тяжелеет желудок, а мысли становятся легкими. Во все время, пока Пастухов подкрепляется, вокруг стола суетятся два одетых в ливрейные кафтаны лакея, предлагая поочередно кушанья и подливая в бокалы французские вина и водку.