— Сэт, к тебе взываю! Сотот, помоги же, не могу уже! Ктулху, сволочь, ну хоть ты откликнись, куда все пропали? Джордж Буш, убью, ну кто из темных богов откликнется?!!! — летели из пленного самые разнообразные проклятия. Наконец, бревно треснуло пополам.

— Силён, — с лёгким уважением произнёс Верещагин. Но тут же, очевидно, решив, что пленный "созрел", вцепился ему в отвороты драной куртки и заорал истошно: — Падла! Порву! Попишу! На кол посажу! За ноги разорву, как крысу, тварь продажная, урод, ублюдок, уё…ще! Тёмных богов захотел, колдун паршивый! Извести меня хотел, Русь-матушку осиротить?! Кайся, несчастный! — он стал долбить пленного затылком о стену. — Покайся перед ликом последнего русского святого! — брызжа слюной, писатель-графоман проволок пленного к портрету Сталина, долбанул лбом о стену так, что за нею с грохотом рухнул задремавший на лавочке порученец, а Сталин укоризненно закачался. — Покайся, и будет тебе прощенье посмертное! Замочу, мусор! На пику посажу, рвань подзаборная!!! Держите меня семеро, шестеро не удержат!

Верещагин попробовал повращать глазами, но смог только выпучить их. Впрочем, это получилось довольно страшно. Напоследок он шваркнул пленного о стену, рванул на груди камуфляж и пустил изо рта пену, схватив со стены устрашающего вида скандинавскую секиру.

— СкажуУУУУУУУУУУУУУУУУ! — взвыл мальчишка, падая на колени. — Это ВКП(б)! Меня заставили! Били! Приказали! Не я главный! Та тётка, которая с нами, она трансвестит! А девка — бушменка-убийца! Не я виноватый! Дяденька, простите, родины не знал, истины не ведал, света не зрел, перековался! Вот вам крест святой! — он неумело перекрестился. — Вот сейчас и перековался! Убедили! Дело ваше святое! Сами вы доброты неимоверной! — он покосился на Сказочника и крупно сглотнул. — Сыном вам буду! Нет, внуком! Племянником любимыыыыыыыыыым — не карайте за глупость!!!

— За такие глупости только одно прощение — головой да об стенку, а на стенке гвоздов в пять рядей… Ой, гвоздей в пять рядов! — грозно насупился Сказочник. — И не надобно Олегу свет Николаичу таких племянников, при каждом случае темные силы призывающих! Казнить тебя надо казнью лютою!

— Казним, — согласился Верещагин. — Но Вождь! — он воздел руку с секирой. — Вождь учил: отбросов нет — есть кадры! Или не Вождь… — писатель надолго задумался — кончилось тем, что рыдающий пленник умолк, подёргал его за рукав и уточнил:

— Ну так что со мной?

— А? — дёрнулся Верещагин. — Ну что с тобой, на кол, что с… а, да! Опущу я те… то есть, отпущу я тебя. Но не сейчас. Позже, когда с подельниками твоими разберёмся. Ты, я вижу, на путь исправления встал, вот посмотришь, как мы караем врагов — и совсем исправишься. А потом скажу, что тебе делать.

— Правильно! Припахать к общественно полезному делу! — завопил Сказочник. — И чтобы никаких поблажек, а то — колов уж много настругано, все злодея дожидаются.

— Да ну какие ему поблажки, — уже вполне благодушно ответствовал Верещагин. — Видно же — запутался человек по глупости и малолетству, чего теперь… Ну иди, — он нежным пинком направил раскаявшегося пленного в смежную комнату, где его подхватили порученцы и пару раз дали для большего просветления по зубам. — Что-то Пашка мой молчит, — озаботился графоман.

— Непременно нужно позвонить ему да узнать, что да как… Вдруг неприятности какие! — встрял и сюда Сказочник.

Неприятности Пашки пока что исчерпывались тем, что он приземлился на воду и утопил аппарат.