— Иди к черту, — бормочу я и, почувствовав удивление Грейс, вспоминаю о том, что единственные два человека, которые знают, что мы с Райсом не ладим, только мы с Райсом и есть.

— Я просто хотел…

— Дело не в моей голове.

А может и в ней.

— Такое раньше случалось? — спрашивает Грейс.

Отвратительный вопрос. Мое красноречивое молчание вызывает новую серию мягких вопросов: когда? Где я была? Что я чувствовала? Я рассказываю о том, что случилось в медкабинете, но ничего не говорю о первых днях, когда ощущала воображаемый аромат одеколона отца. Вот только если я понимала, что запах мне лишь чудился, то в коридоре, как мне кажется, я всё-таки кого-то слышала.

Ведь слышала же?

— Никто не сможет сюда войти, — твердо заявляет Кэри. — Мы позаботились об этом.

Уже утро. Подняв взгляд, я вижу в окнах над головой сероватое небо. Наверное, пойдет дождь.

Может быть, они правы. Никого в школе нет. Может быть, всё это только в моей голове.

— Простите, — прошу прощения я.

Кэри опускается рядом со мной на корточки. Он так близко, что Грейс встает и отходит от нас обоих. На мгновение они встречаются взглядами.

— Ты пострадала. Сильно испугалась, — говорит Кэри. — Такое случается.

Такое случается.

Все теперь относятся ко мне чересчур мягко. Они не хотят, чтобы я чувствовала себя неловко, но неловкости не избежать. Я провожу в их компании половину утра, стараясь делать вид, будто всё нормально, хотя это не так. Потом, пока весь этот глупый спектакль не доконал меня окончательно, извиняюсь и ухожу. Я решаю воспроизвести свой вчерашний путь, но не проходит и пяти минут, как нарисовывается Райс. Мне хочется послать его, но куда? Он всегда будет рядом, здесь.

Мы все останемся здесь. Это место — наша могила.

— Ты пыталась напугать нас, чтобы мы убрались из школы? — спрашивает Райс. — Мне что, следить за тобой, чтобы ты не подставила нас в поисках какого-нибудь драматичного способа ухода из жизни?

Я молчу, и он внимательно разглядывает мое лицо.

— Если ты не лжешь, то, может быть, все твои видения — результат сотрясения мозга? У тебя на лбу под повязкой кусок кожи содран. Останется шрам.

Рука сама собой тянется к повязке и отодвигает ее. Рана так жжет, что я ощущаю во рту горький привкус.

— Чего тебе здесь надо? — спрашиваю я Райса.

— А тебе? — отвечает он вопросом на вопрос.

Я дохожу до конца коридора — до двери в класс, у которой видела мужчину. Толкаю ее. Это комната мистера Бакстера. Раздражение на Райса стихает, когда я захожу внутрь. Я прохожу по ряду, касаясь ладонями парт. Как же всё это неправильно. Я не хочу забывать, как мы учились в этом классе.

Не хочу забывать, как здесь было раньше.

Я дохожу до стола мистера Бакстера и сажусь на его стул. Райс стоит в середине класса, наблюдая за мной. На столе лежит органайзер. Кто еще использует такие штуки, когда есть смартфоны? Я открываю блокнот на случайной странице и вижу запись к зубному, а под ней: «Мадлен этим утром: красная ночнушка». Меня переполняют чувства от того, насколько личная эта запись из пяти слов. Она напоминает мне о том, что, по рассказам Лили, мама использовала календарь, висящий на пробковой доске на кухне, в качестве дневника. Она записывала туда не только важные встречи, но и всякие интересности, вроде наших с сестрой потасовок. Например: «Слоун отобрала у Лили куклы!». Сестра сказала, что мама все эти записи хранила. Я как-то спросила о них у отца, но он не сказал, где держит их, да и оставил ли их вообще.

— Чувство вины, — говорит Райс.