— Ай да Мерзон! И вы его раскололи? — подкинул я Магнусту петелечку. Он спокойно пожал плечами:

— Я в израильской прокуратуре не служу и «колоть»

Мерзона не мог. — А где ж вы служите — в МОССАДе? Или в «Шин‑бет»? Он не спеша закурил, посмотрел на меня из‑под приподнятой брови и хладнокровно отрезал:

— Я не служу ни в МОССАДе, ни в «Шин‑бет». Когда надо будет — я вам сообщу, где я работаю. Или вы догадаетесь сами. — Воля ваша, — развел я руками. Если он из ЦРУ или из армейской разведки, я за одну только самовольную встречу с ним сгорел дотла. Нет, другого выхода не существует, единственный МОДУС ОПЕРАНДИ Ч Ковшук с его кухонным тесаком. И присохнет тогда дело, как‑нибудь это все рассосется. Ведь рассосался же однажды тумор у меня в груди! И спросил с настоящим интересом:

— А что с Мерзоном‑то произошло? — С Мерзоном? Он прожил очень тихо несколько месяцев, потом пришел в прокуратуру и рассказал всё, что знал. Вернулся домой и повесился.

Я покачал сочувственно головой и расхохотался:

— И вы грозитесь мне показаниями не просто эмигранта, а покойника? Дохляка? Самоубийцы? Его же свидетельствам — хрен цена?

А Магнуст одобрительно дотронулся до моего плеча, улыбнулся:

— Превосходно!

В наших переговорах наметился серьезный сдвиг. Вы уже воспринимаете меня как суд. Это хорошо. Но — рано. По всем человеческим законам один человек никого судить не может. — Тогда чего же ты хочешь? — в ярости выкрикнул я.

— Правды. Как вы убили Нанноса…

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

… вызвал с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона… Пикантная подробность ситуации заключалась в том, что в центральном аппарате Конторы и на местах еще служили много евреев. Ох уж эта еврейская страсть к полицейской работе! Со времен первого русского обер‑полицмейстера, которым был еврей Дивьер, они хотят надзирать за правопорядком и нравственностью российского населения. А уж при советской власти они слетелись в Контору, как воронье на падаль. Уж очень эта работа пришлась им по сердцу, национальный характер раскрылся в полной мере. Ну и, конечно, сладко небось было вчерашнему вшивому пейсатому парии сменить заплатанный лапсердак на габардиновую гимнастерку с кожаной ловкой портупеей, скрипящие хромовые сапожки, разъезжать в легковой машине и пользоваться властью над согражданами, доселе невиданной и неслыханной. КОНФИТЭОР — Я ПРИЗНАЮ: работники они были хорошие. Повторяю, это не их заслуга, а удачное приложение национального характера к завитку истории. То, за что их веками презирали и ненавидели другие народы, в Конторе сделало их лучшими и незаменимыми. До поры, до времени. Ибо в быстротекущих наших ТЕМПОРА‑МУТАМУР они понесли самые большие потери. Волны чисток — одна за другой — вымывали их из несокрушимого бастиона Конторы. Их выгоняли, сажали и расстреливали как ягодовских выкормышей, потом как окружение Дзержинского и Менжинского, потом как ежовцев, потом как абакумовцев. И только уж потом просто как евреев. Смешно, что смерть Пахана спасла их от полного уничтожения, но сразу же за этим поднялась заключительная волна их изгнания и посадок подгребали бериевских последышей. И‑конец.Больше,насколько я знаю,их к нам не берут.

Сочтено нецелесообразным использовать их на работе в Конторе. А тогда они еще служили. В ежедневном ужасе, в непреходящей тоске яростно и добросовестно трудились. И жалобно, потерянно улыбались, когда в буфете Лютостанский объяснял полковнику Маркусу:

— Я вам, Осип Наумыч, так скажу: есть евреи и есть жиды.