— Бандитов из Армии Крайовой и кулаков. Я принялся за суп, спросив перед этим:

— А вчера что‑нибудь этакое было в газете? — В Румынии арестованы вредители на строительстве канала Дунай — Черное море. — Слава Богу! — облегченно воздохнул я и посмотрел за реку, вдаль, в лениво темнеющее летнее небо. Там, над Тушинским ипподромом, тренировались, готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие своими «Яками» в голубовато‑зеленом предвечерье гигантские буквы: «СЛАВА СТАЛИНУ!». А позавчера что‑нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой грешок, — доверительно сообщил я. — Позавчера в Албании расстреляли убийц, готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу… Тот незначительный хмелек, что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился. Я же, прихлёбывал суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность:

— А позапозавчера?… — В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших жандармов, скрывавшихся под видом учителей… — Молодец, Аркадий! Давай выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, обстановку в мире улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь — скажи.

Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано? Он раздавленно скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только затравленная уродливая гримаса. — Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем. — Не знаешь? — я огорченно развел руками. — Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано, что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя за советских писателей и поэтов! Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко печатая по своду мира: «СЛАВА СТАЛИНУ!». — Ну, давай выпьем, Аркадий! — Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. ‑…А может, и не напечатают. Как там решат — в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат в газетах или не сообщат — поскольку это не влияет, — их всех расстреляют:

Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу литературную синагогу. Как ты это понимаешь? Он давился гландами, язык кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул:

— Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба усиливается… — Вот именно! — воздел я указующий перст. — А какой следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свой соображения, друг Аркадий! Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал:

— Мы. Я захохотал и помахал у Него перед носом пальчиком:

— Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много чести — отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А вот действительно следующий этап — это всенародное дело врачей‑убийц, врачеи‑отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него… — и показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе догорающей зари. — Зачем вы мне все это говорите? — спросил Мерзон с мукой через закушенную губу.

— Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник майор Лютостанскии утверждлет, будто есть евреи и есть жиды. С жидами, он считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало руководство.