— Как же нам еще‑то доказать свою верность? — устало усмехнулся Мерзон.

— Высокой клятвой крови… Он смотрел на меня широко открытыми, непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого прохиндея выглядело глуповатым. — Начальство согласилось с предложением Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать свою верность.

Это и есть настоящая клятва крови. С Мерзоном произошла странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки пота текли из‑под «парховизма» по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам. Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина. Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с подбородка и четко щелкали о газетный лист. О непостижимость исполнительного дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов… Музыка сфер. Беззвучная гармония страха и нелепой веры. Веры ни во что. И интуиция маэстро‑виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте импровизируемой мной композиции, должны быть вслед за оглуштельным аккордом сердечных литавр смена темпа, падение тока, поворот темы. — Ты понимаешь, что Лютостанскии — это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это усекаешь? Мерзон пожал плечами. Я вел соло — его партия не требовала ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался — мы оба были профессионалами.

— Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев‑сочинителей. Не хочешь доказывать верность. Не хочешь…

Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон выходила. Или, наоборот, он с духом собирался. Я спросил:

— Твой пушкарь, этот хулиган политический, как его там… — Шнейдеров. — Во‑во, Шнейдеров! Он из Ленинграда в Москву перебрался? — Так точно! — недоумевающе воззрился на меня Мерзон. — Сегодня ночью выедешь «Красной стрелой» в Ленинград и займешься всерьез… — Шнейдеровым? — Лютостанским.

— Ке‑ем? — цепенеющими губами шепнул Мерзон.

— Лютостанским. Его пора посадить на жопу, иначе он не угомонится. Слушай внимательно: он не тот, за кого себя выдает У него наверняка вся анкета деланная.

***

Я в этом давно был уверен. Кое‑какие фактики у меня были. Даже не фактики — ощущения, неясности, вопросы. А главное, костномозговым чутьем шарлатана я угадывал в нем собственный помет. Принимая Лютостанского к себе в группу, я очень внимательно прочитал его личное дело, материалы спецпроверок, результаты наблюдения за ним, справку о его связях — и все это было безукоризненно чисто. С моей точки зрения — битого матерого зверя, — слишком чисто. По‑настоящему чистым личным делом было досье Миньки Рюмина. Или следователя Задаренного. Оперуполномоченного Жовтобрюха. Нашего шофера Щенникова. Секретарши Вертебной. Эти личные дела были точными проекциями их скудных личностей. И точно рассказывали о них все, так же, как рассказала бы об их самочувствии история болезни в нашей закрытой поликлинике.

Рентгеновский снимок. Все они были двухметровые ребята.