Потому что дело у меня было к нему хоть служебное, но интерес я выкручивал личный. А Мерзон изучал газету. Он ее не читал, а прорабатывал. Может быть он хотел найти в ней тайные указания или какие‑нибудь намёки на своё будущее, а может, просто готовился к завтрашней политинформации. Сейчас мы на ежедневных политинформациях очень горячо обсуждали судебный произвол во Франции, где следователь Жакино, сука недорезанная, изъял беззаконно у Жака Дюкло записную книжку и не хотел отдавать ее ни в какую. До того дошло нарушение капиталистической законности, что редактора «Юманите» Андре Стиля окунули на три дня в тюрьму «Сантэ». Ну, правда, прогрессивные силы всего мира дали просраться служителям их слепой Фемиды! Такая буря протеста поднялась во всем мире, что в два счета, заразы, выпустили наших славных единоверцев, книжку с записями — от кого сколько получено — возвратили, и стиль «Юманите» признали подходящим. А Дюкло подал в суд на Жакино. Мы тем временем на политинформациях обсуждали трудности юридического крючкотворства, которое преодолевают наши товарищи во Франции. А в Англии что творилось! Стыдно сказать, журналисты продажные, нехристи, организовали бешеную травлю в печати архиепископа Кентерберийского Хьюлета Джонсона.

Святого человека обвинили в том, что он как бы наш агент. Следователь Зацаренный всех нас рассмешил: велел влезть на стул епископу Андрею, бывшему князю Ухтомскому, и распевать акафистом письмо советских трудящихся в защиту честного англиканского духовенства. А сам Задаренный дирижировал пением, как регент, своей резиновой палкой… Так что, скорее всего, Мерзон штудировал газету, готовясь к завтрашней партийной пятиминутке: им всем сейчас надо было проявлять самую высокую сознательность и политическую грамотность.

Топтунов я не обнаружил и спустился к Мерзону на террасу.

— Ну как, подкормишь маленько, друг Аркадий? — спросил я весело. — О чем разговор, Павел Егорович! — оживленно приветствовал он меня. Потом он распоряжался, заказывал, старался выглядеть тоже веселым, но я видел, что, несмотря на графин выпитой водки, Мерзон совершенно трезв. Только липкая испарина выползала на лоб из‑под жестких мелкокурчавых волос, которые Лютостанский называл «парховизмом». Мерзон догадывался, что, назначив сегодняшнюю встречу, я уготовил ему или скорую смерть, или какое‑то туманно‑отдаленное спасение. Я не спешил, со вкусом выпивал, с удовольствием закусывал, пошучивал, между копченой лососиной и грибами спросил:

— О чем пресса сообщает? — Народы мира празднуют историческую победу: завершение сооружения Волго‑Донского канала, — отрапортовал Мерзон. — Еще чего?

— Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб…

— Еще?…

— Иран трясет сильно, похоже, Моссадык совсем шаха выкинет…

— Прекрасно… А чего‑нибудь к нам поближе? Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими веками, медленно сказал:

— В Чехословакии вскрыт заговор инженеров‑угольщиков, которые создали фашистскую сельскохозяйственную партию… — Да, это очень здорово! Я рад за наших чешских коллег. Ты представляешь, какую они трудную работку провернули — изобличить горняков, руководящих аграрным подпольем?

— Наверное! — горячо согласился Мерзон. — Империализм, как спрут, просовывает щупальца…

Я прервал его:

— Еще что‑нибудь на эту тему есть? — В ГДР осудили террористов, скрывавшихся под вывеской Общественного следственного комитета свободных юристов.