Потом обернулся:

— Предупредить тебя хочу… Если ты, Пашка, какую‑то пакость мне удумал — ждет тебя большое разочарование. — Сеня, друг дорогой!

Ты о чем говоришь? — всполошился я. — Да ни об чем — предупреждаю просто.

Чтобы помнил. Ладно, пошел я… Я крикнул вслед:

— Семен, все будет в порядке! Ни пуха ни пера… Он ответил злобно, через плечо:

— Пошел к черту!

И исчез за дверью ресторанной кухни. Я отъехал метров на двадцать в глубь двора, пристроившись за какими‑то баками, ящиками, контейнерами. Обзор немного закрывали грязные снеговые кучи, которые, видимо, в течение всей зимы сгребали и свозили со всего двора на это место. Выключил подфарники и сидел в темноте, баюкаемый звуком урчащего мотора. Гудела печка‑отопитель, но мне было знобко и нехорошо. Меня раскачивал и морил сон. Странно, что я не испытывал никакого возбуждения и страха. Я знал наверняка, что сейчас придет Семен, вернется с задания швейцарский адмирал, и закончатся все мои терзания. С Ковшуком как‑нибудь рассчитаюсь. Главное сейчас — чтобы исчез Магнуст! Пропадет он — и вместе с ним растает дремлющая сейчас в груди фасолька с железными створками, кончится это наваждение, истает навсегда воспоминание об Истопнике с его отвратительной внешностью и страшной угрозой… Сидел и подремывал в теплом бензиновом зловонии поношенного Актиньиного «жигуля». Было тихо и темно, с неба густо сеялся не то мокрый снег, не то льдистый дождь. И я вдруг подумал о себе отстраненно — я не правдоподобно, нереально молод! Старые люди — пенсионеры, профессора, писатели, лауреаты — не ездят ночью на помоечные дворы в краденых машинах, не вывозят на операции уничтожения наемных убийц, не ведут смертельных битв с заезжими террористами! Может быть, прав Магнуст — я молод и бессмертен, как человеческое зло? Тогда чего же мне бояться? Ведь зло, которое я вершил в своей жизни, не доставляло мне наслаждения, это было просто способом моего существования, и от этого так жива память чувств, поступков, событий. И картины прошлого так ярки и свежи, будто все это происходило не десятилетия назад, а только сегодня утром приключилось со мной, со всеми людьми вокруг, с миром, в котором я тогда жил.

***

Лютостанского хватились через пару дней. Как я и предполагал, никто всерьез заниматься его смертью не захотел. В той кошмарной суматохе, в какой‑то истерической панике и всеобщей потерянности, что царили во время похорон Великого Пахана, никому не было дела до гнойного полячишки, надумавшего вдруг спьяну застрелиться. Да еще написав при этом позорно‑сентиментальное письмо о каких‑то преступлениях. Какие еще преступления мог совершить старший офицер МГБ, кроме измены Родине? Никому не нужный человек, никого не любивший и никем не любимый, исчез бесследно. По‑своему это было даже любопытно — ведь в нашей Конторе ничего бесследно не пропадало. Но нам в это время было не до майора Лютостанского, потому что Контору уже захватили хаос и разор реорганизации. Расформирование министерства и включение нас в МВД было не просто большой неприятностью, это была катастрофа. Сейчас должны были начаться персональные перемещения, изгнания, разжалования, отстранения, аресты и ссылки. Все то, что происходит, когда приходит новая метла, которая будет своими железными прутьями выметать нас из всех ячеек и гнезд, куда мы в течение многих лет врастали, обустраивались, приживались, обставляясь постепенно своими людьми. Было совершенно ясно — сначала разгонят нас и начнут новый крутой поворот. Очередная смена кочегарской вахты была не за горами. Гром грянул наутро после похорон Пахана — Берия отстранил от работы Миньку Рюмина. «Дело врачей» — сотни томов, десятки арестованных — было изъято из производства и передано комиссии под председательством генерала Влодзимирского.