Два министерства — юстиции и военное — выступают против “Потёмкина”, опасаясь революционной пропаганды в целом и “обучения технике восстаний” в частности. Однако прокатное разрешение всё же выдаётся.

Большие залы отказываются брать ленту. И всё же находится смельчак — некогда оперетта и место легкомысленного досуга, а ныне кинотеатр “Аполло”.

Цензурный комитет запрещает просмотр фильма молодёжи, а военное командование — солдатам. Но желающих и без того достаточно: скандализованная картина уже на слуху.

Страсти кипят месяц. Эйзен вкушает скандал как успех, пусть и предварительный, и предвкушает премьеру. А “Совкино” прерывает командировку: довольно расходовать валюту, которой в стране и так в обрез.

Эйзенштейн и Тиссэ, страдая, садятся в поезд на Hauptbahnhof и отбывают в Москву. Всего лишь три дня спустя “Аполло” впервые показывает фильм.

Что видят немцы — истерзанные войной и проигравшие, измученные виной, обидой и бессилием — на ветхом экране? Мясо с червями (такое же ели и они в голодные военные дни). Бунт против правил, за человеческое достоинство (такой же зреет и в их сердцах). Резню невинных (и вскипающий на этих кадрах гнев — против ли угнетателей или против чего-то иного, чего они пока ещё не умеют себе объяснить?).

Зал стонет и бешено аплодирует — не однажды в конце, а многажды по ходу фильма. Не только на премьере, а на каждом показе. Сначала крутят единственную копию, но вскоре их уже шестьдесят семь — и каждая вызывает бурю. Вопли толпы на одесской лестнице оглушают и заставляют орать зрителей в Берлине, Дрездене, Лейпциге и Франкфурте-на-Майне — заснятый на плёнку крик передаётся как отчётливо слышный с немого экрана.

Куда там фильму ужасов! Куда там вампирам и вурдалакам! Настоящие люди — не актёришки в гриме, а такие же работяги, что сидят в зрительном зале, — падают под пулями. Настоящая кровь — не киношная краска, а сок жизни — льётся по ступеням. Настоящие дети умирают настоящей смертью, и смотрят на это их настоящие матери.

Вот она какова, далёкая Россия, — страшнее, чем хорроры Вине и Мурнау.

Вот он каков, немецкий зритель двадцать шестого года — пылкий, взрывной и кипящий чувствами, которых не понимает.

Коммунисты, демократы, профсоюзные лидеры, националисты и сочувствующие — все смотрят “Потёмкин”. Каждый возбуждается и негодует. Германия сходит с ума по Эйзенштейну.

“Самый грандиозный фильм, который когда-либо видел мир”, — заключает Berliner Tageblatt. “Поворотный пункт всей истории киноискусства”, — вторит Vossische Zeitung. Не отстают Frankfurter Zeitung, Deutsche Allgemeine и ещё пара дюжин главных газет.

Волна успеха прокатывается по Европе: Вена, Женева, Париж — и достигает Штатов. Специально для Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса там устраивают закрытый показ, а их восторг используют в рекламной кампании. Лучшей картиной на свете называет ленту Чарли Чаплин. На конгрессе кинематографистов звучит предложение выдвинуть Эйзенштейна на Нобелевскую премию.

Нарастает и скандальная волна: фильм запрещён к показу в Италии, Испании, Дании, Норвегии и Бельгии, а также в балтийских странах. Советская пресса ликует: капиталисты — трусы!

А как не ликовать? Две войны подряд, мировая и гражданская, выкосили в России мужчин бессчётно, подорвали былую мощь: флот, артиллерия, авиация — всего осталось по чуточке. И вдруг новое оружие — кино. Крайне опасное и крайне действенное психологически: устрашает почище пушек. Недешёвое в производстве первого экземпляра, но крайне экономичное в изготовлении копий, которых можно сделать многие тысячи. Распространяется по миру легко.