Улюлюкают зеваки — этих неизмеримо больше, чем актёров, они и сами рады бы броситься вперёд, но оцепление не позволяет, — их крики сливаются в гул и бодрят почище сиренного воя.

— Долой! — ревут Мойка и Зимняя канавка. — Царя долой! Шпионку его немецкую — долой! Муху гессенскую — долой!

— Даёшь! — ревёт в ответ Нева. — Ленина даёшь! Троцкого даёшь!

Два рёва сшибаются на Дворцовой — и актёрская масса вскипает, как вода в котле. Плещет на узорчатые парадные ворота, распахивает их и затопляет дворец. Зимний взят, в очередной раз на этой неделе.

Ох, не зря Эйзен велел подпустить оцепление поближе. Знал, что зритель на съёмке всегда в помощь: и актёрам, и, главное, самому режиссёру. От многих тысяч глаз, что с восторгом следили за ним из огромного отдаления, по телу разливалась могучая сила — и думалось остро, и придумывалось богато, и не мёрз даже на стылых морских ветрах, что длинно дули по крышам, и хоть почти не ел, но почти не уставал.

Эйзенштейн снимал центральный фильм к предстоящему юбилею революции. На этот раз не Первой и неудачной, а главной и удавшейся — Революции семнадцатого года. Название уже имелось — “Октябрь”. Не имелось малости — внятного сценария. Запускались спешно: съёмки едва начались, а осенью ЦК требовал показать картину в прокате, смонтированную и утверждённую цензурой. И кому можно было поручить это дело — государственного масштаба, такой же значимости и такой же срочности, — как не триумфатору “Потёмкина”?

— Приготовиться к новому дублю! — командует Эйзен из поднебесья. — Убитым воскреснуть! Всем на исходную!

Спал ли он в эти дни? Кажется, прикрывал иногда глаза, откинувшись на спинку стула. Каждая доза сна походила скорее на моргание: едва смежишь ресницы — распахивай снова и продолжай съёмку. Работали всегда по ночам, соблюдая историческую правильность хотя бы в этом, и нужды организма приходилось отодвигать на день, а то и манкировать ими. Если тело бастовало, требуя отдыха в разгар смены, Эйзен поднимал телефонную трубку и произносил единственное слово: “Кофе”.

Знал, что через считаные секунды из кондитерской Вольфа и Беранже, что на Невском, выскочит официант с подносом в руках и пропуском первой категории на лацкане пиджачка. Ввинтится в толпу с воплем “Кофе для режиссёра!” Просочится сквозь все кордоны и заграждения, преодолеет все двери и ступени, чтобы, запыхавшись, красным от бега, выпорхнуть на крыше рядом с заказчиком и поставить на скользкую жесть драгоценную ношу — кофейник, плотно обёрнутый полотенцем и оттого ещё горячий. Конечно, можно было заказывать напитки из рестораций поближе, но Эйзену нравился именно вольфовский кофе.

Тиссэ оказался меньшим привередой, невзирая на франтоватый вид и благородные манеры, — употреблял кофеин во всех видах, даже бурду из соседней пышечной. И спать на съёмках приспособился гораздо лучше остальных: в любую свободную минуту укладывался поверх найденной где-то старой двери без петель, которую везде таскал с собой. Устраивался прямо на мостовой, на крыше или на мозаичном полу в царских палатах, клал под голову чемоданчик с линзами и падал в сон. Штатив с камерой помещал рядом и обнимал, как женщину. Вокруг ходили люди, едва не задевая спящего ботинками, громко говорили, смеялись — не замечал.

— Навыки беспризорного детства? — подначивал друга Эйзен.

— Военной юности, — всерьёз отвечал тот.

Правый глаз его обрамлял аккуратный синяк — от беспрестанного контакта с окуляром.

Умению Тиса спать “по крошке” завидовал Гриша. У этого от бессоницы глаза вот уже который день были красные, а некогда румяные щёки ввалились и облепили скулы.