Эйзен подбежал к вождю и, не переставая восторженно смеяться, обхлопал по плечам: живой! настоящий! Стащил с его головы кепку и вместо лысины обнаружил пышные кудри.

— Здравствуйте, товарищи, — на всякий случай повторил вождь, уже не так задорно.

И, извиняясь, пожал плечами: мол, растут, ничего не могу поделать.

— Сбрить немедленно! — скомандовал Эйзен Александрову.

Кандидат был утверждён.

— И научить артиста играть без этого обезьянничанья! — это уже Штрауху. — С сегодняшнего же вечера — уроки мастерства, хоть все ночи напролёт, пока не избавимся от ужимок.

— Здравствуйте, товарищи, — в четвёртый раз произнёс вождь, теперь обиженно.

Однако спорить не стал…

Избавиться не получилось. Штраух с Никандровым и правда занимались ночами по многу часов, репетируя фирменный ленинский прищур и взмахи рук, но до конца извести из образа карикатурный душок не смогли. Впрочем, это нимало не мешало: как только актёр появлялся на площадке, массовка тотчас вскипала дружным “ур-ра-а!”, и ассистентам приходилось долго кричать в мегафоны, успокаивая людей. Из пригорода потянулись ходоки — рассаживались, пыльные, на мостовой у входа в “Европейскую” и терпеливо ждали, надеясь узреть чудо или даже прикоснуться.

Эйзен смеялся счастливо: вот она, сила правды! Ну или правдоподобия. Не зря старина Гёте ставил второе выше первого. Так и подмывало вывезти Никандрова в Москву и заснять на фоне мавзолея, а полученную “хронику” отправить в Институт партии с официальным запросом от Кинокомитета: в каком году это было снято?

Жаль, что на розыгрыши не хватало времени. Его не хватало ни на что, кроме съёмок. Отработав с Никандровым пару общих планов, Эйзенштейн умчался в Москву по неотложности и оставил на хозяйстве Гришу с Тиссэ. Им предстояло снять без шефа несколько сцен, включая основные эпизоды с Лениным.

Тут-то Ильич и пошёл вразнос.

Начальника Эйзенштейна он всегда побаивался, а вот мягкого Александрова не ставил ни в грош. И в первый же день без режиссёра устроил истерику, требуя вызвать на съёмки собственного сына — для “окрыления актёрского нутра” (и конечно, за счёт “Совкино”).

Александров отказал.

— Ой смотри, потеряешь Ленина, Гришка! — пригрозил Никандров. — Уеду в Разлив, ищите меня потом по шалашам!

Александров отказал повторно.

А тот возьми и пропади. Ни в номере, ни в холле “Европейской”, ни в ближайших пивных, где Никандров уже успел заделаться завсегдатаем, — нет актёра.

Режиссёрская группа полдня рыщет по Питеру. По котлетным, рюмочным и пельменным — всё обшарили — нет.

У Финского вокзала, оцепленного в преддверии съёмок, ждут полтыщи командированных солдат с матросами и полтыщи зевак. И броневик, с уже выставленным на него светом юпитеров. Одного только Ленина — нет.

Гриша вызвался было действительно поехать на поиски в Разлив, но рассудительный Тиссэ предложил перед этим обратиться в милицию. И оказался прав. Никандрова нашли в одной из кутузок Дворцового округа.

Выяснилось, что вчера ночью в ресторане “Крыша”, что на Михайловской площади, он закутил с приезжими. Пил много, ругался грязно, дрался. Когда тащили в отдел, орал: “Кого забираете, гады?! Эх, зачем я вам только в семнадцатом году свободу дал!”

Все детали происшествия были зафиксированы в протоколе, включая разбитые в ресторане зеркала и нанесённые дежурным сотрудникам лёгкие побои. Сам Никандров схлопотал в стычке фонарь под глазом — за ночь синяк расползся на пол-лица.

Начальник отделения наотрез отказался выпускать бузилу-афериста.