Время шло, и однажды ночью луна, от которой остался лишь бледный призрак, наконец–то дотянулась до меня слабеньким, тоненьким лучом. Я, должно быть, заснул, и мне приснилось, что осенним вечером, ещё до сбора урожая, я сижу на холме недалеко от нашего замка. Сердце моё подпрыгнуло от счастья.

Неужели я снова стал ребёнком, невинным, бесстрашным, не знающим ни похоти, ни стыда?! Я мигом спустился к замку. Все мои домашние были вне себя от страха: они лишь недавно обнаружили, что я пропал. Сёстры рыдали, думая, что навсегда потеряли меня, и когда я вошёл, со всех ног кинулись ко мне, принялись обнимать, бессвязно лепеча и плача от радости, а старые друзья обступили меня со всех сторон. Но тут на потолке старинной залы забрезжил сероватый свет, и очнувшись, я увидел, что это рассвет вползает в окошко моей башни.

После этого сна я с ещё большим нетерпением ждал наступления ночи, и долгий несносный день показался мне ещё монотоннее и утомительнее, чем всегда. Я считал часы, отмеряя их по продвижению солнечных лучей, лившихся в окошко, и думал лишь о том, когда же наступит ночь. По моим подсчётам было около полудня, когда я вдруг вскинулся, как будто нечто доселе незнакомое и совершенно чуждое вторглось в мои чувства. До меня донёсся голос поющей женщины. Всё моё существо задрожало от изумления и неожиданной радости. Живой душой, воплощением самой Природы песня влетела в мою темницу, и каждая её нотка ласковой птичкой ложилась прямо ко мне на сердце, уютно сложив крылья. Она омывала меня, как морская волна, окутывала чудным благоуханием, проникала в душу упоительным глотком весенней родниковой воды, сияла мне живительным солнцем и утешала, как руки и голос матери. Но всё равно, как чистейшая вода из лесного колодца иногда отдаёт горьковатым вкусом прелых листьев, сама беззаботность этой песни ледяным жалом пронзила моё усталое, истомившееся в неволе сердце, а её нежные звуки повергли меня в уныние, исподволь напомнив о давно утраченных радостях. Я зарыдал, горестно и облегчённо, но вскоре, устыдившись своей слабости (с которой, как мне казалось, я давно распрощался), торопливо смахнул слёзы, подбежал к двери и жадно прижался к ней ухом, чтобы не упустить ни одного слова откровения из незримого внешнего мира. Теперь я слышал всё до единого слова. Женщина то ли сидела, то ли стояла возле самой башни, потому что голос не перемещался, а оставался на одном и том же месте. Вот что она пела:

Тут я почти бессознательно потянул на себя ручку, и дверь открылась.

Почему я ни разу не пробовал открыть её до сих пор? Не знаю.

Сначала я никого не заметил, но потом, протиснувшись мимо дерева, перегораживающего вход, увидел, что на земле спиной к башне, прислонившись к стволу, сидит прелестная молодая женщина. Её лицо показалось мне смутно знакомым, но я не мог понять, кто это. Она посмотрела на меня и улыбнулась.

— А–а, так это вы здесь сидите? Что ж, я рада, что смогла вызволить вас из темницы.

— Так вы знаете меня?

— А разве вы меня не узнаёте? Хотя вы ведь обидели меня; а люди легко забывают тех, кого обижают. Вы разбили мой шарик. Но сейчас я даже благодарна вам за это — да, наверное, я действительно многим обязана тому, что вы разбили его. Я отнесла осколки самой королеве Страны фей. Они были совсем чёрные и мокрые от слёз, и в них уже не было ни музыки, ни света.

Но она взяла их у меня и куда–то спрятала, а меня уложила спать в огромном зале из белого мрамора, с чёрными колоннами и тёмно–красными занавесями.

Утром я проснулась и пошла к королеве, надеясь, что она вернёт мне шарик целым и невредимым. Но она отослала меня, так и не отдав его мне, и с тех пор я ни разу его не видела. Только теперь он мне не нужен, потому что у меня есть кое–что получше.