|
Такая иносказа-тельность мысли не могла не нанести ущерба его трагедии, снизив силу ее воздействия на первых читателей обеих частей трагедии. Тем самым даже здесь, в произведении, где Гете торжествует свою наивысшую победу над «немецким убожеством», время от времени про-является действие этого убожества. «Фауст» – поэтическая и вместе с тем философская энциклопедия духовной культуры примечательного отрезка времени – кануна первой буржуазной французской революции и, далее, эпохи революции и наполеоновских войн. Это позволило некоторым комментаторам сопоставлять драматическую поэму Гете с философской системой Гегеля, представляющей собою своеобразный итог примерно того же исторического периода. Но суть этих двух обобщений опыта единой исторической эпохи глубоко различна. Гегель видел смысл своего времени прежде всего в подведении «окончательного итога» мировой истории. Тем самым в его системе голос трусливого немецкого бюргерства слился с голосом мировой реакции, требующим обуздания народных масс в их неудержимом по-рыве к полному раскрепощению. Эта тенденция, самый дух такой философии итога глубоко чужды «фаустовской идее», гетевской философииобретенного пути. Великий оптимизм, заложенный в «Фаусте», присущая Гете безграничная вера в луч-шее будущее человечества – вот что делает великого немецкого поэта особенно дорогим всем тем, кто строит сегодня новую, демократическую Германию. И этот же глубокий, жиз-неутверждающий гуманизм делает «величайшего немца» столь близким нам, советским лю-дям. Читатель знакомится с великим творением Гете в переводе Б. Л. Пастернака. Можно с уверенностью сказать, что ни одна из европейских литератур не располагает столь выдаю-щимся переводом «Фауста». Обе части трагедии переданы ныне покойным поэтом вдохно-венно, поэтически, с той неукротимостью, почти буйством фантазии, которая отличает гениальный подлинник. Стих пастернаковского перевода «Фауста» народен, полнокровен, прост и как бы выверен по гениальному камертону глубоко демократических по стилистике пушкинских «Набросков к замыслу о Фаусте». Молчи! Ты глуп и молоденек, Уж не тебе меня ловить. Ведь мы играем не из денег, А только б вечность проводить! Это четверостишие пушкинской ведьмы (с его рифмой «молоденек» – «не из денег») легко могло бы вписаться в «Вальпургиеву ночь» в переводе Пастернака. Неотъемлемое качество этого замечательного поэтического подвига – искусство язы-ковой характеристики действующих лиц, и притом не только центральных персонажей трагедии, но и эпизодических фигур. Самые различные пласты трагедии: пляски поселян и церковное песнопение, садовая беседка и адова пасть, первая и вторая «Вальпургиевы но-чи», бешеная скачка Фауста и Мефистофеля на вороных конях и полет светящейся колбы с малюткой Гомункулом над Фарсальским полем, раздирающая душу сцена в тюрьме перед казнью Гретхен и трогательный (при всей его условности) миф о Елене – в переводе Пастернака уравнялись в своих правах: стали непреложной поэтической реальностью. Борис Пастернак сделал «Фауста» живым явлением русской поэзии. Отдельные недос-татки его перевода – от издания к изданию – тщательно стирались с волшебного зеркала но-вого русского «Фауста». Смерть прекратила эту упорную, самоотверженную работу. «Часы стоят… Упала стрелка их». Но основное давно достигнуто – поэтическая метаморфоза, за-мечательное по мощи стиха и слога русское перевыражение «Фауста». |
