— Очень политкорректно! — огрызнулся Молдер.

— И очень по-человечески, — мягко возразила Мелисса и посмотрела на мать. Ее глаза затуманились. — Да, это так, мама.

Маргарет медленно поднялась. Глаза ее, темные и блестящие, были направлены прямо на Молдера, но видела она не его.

— Дэйна уже приняла решение, — проговорила она: — За нас. Вместо нас. И мы должны уважать его. Фокс! Ваша дружба с моей дочерью основывалась на взаимном уважении. За последний год я потеряла мужа — и, видит Бог, я не хочу терять мою девочку. Но, как и вы, я всегда ее уважала. И вы тоже должны…

Маргарет подошла к двери, остановилась, через силу повернулась и продолжила:

— Фокс. Настал момент, когда решение должна принять семья. Вы… вы можете идти с нами.

Молдер почувствовал, что вокруг нею исчез воздух. Коротко качнул головой. Хотелось зажмуриться — чтобы отгородиться от внимательных глаз Маргарет — но он выдержал этот взгляд. Хотя бы это он выдержал.

Она понимающе кивнула, открыла дверь и, очень ровно ступая, вышла. Следом, — не оглядываясь, — Мелисса.

Молдер чувствовал, что лицо его горит.

Он беспомощно обернулся — и наткнулся на неожиданно жесткий взгляд доктора.

Дели молчал. Но во взгляде его отчетливо читалось: «Трус!» …сорвало всю парусину, и «Пекод» под голыми мачтами должен был бороться со всеми демонами ветра. Подступила тьма, и в море, все таком же ровном, черном, густом и тяжелом, отражались свирепые вспышки молний. Вода гудела под ударами ветра, но волны лишь чуть отрывали головы от материнской груди и тут же падали обратно, не прожив и минуты. Ветер трещал и визжал, путаясь в обрывках парусов, которые буря оставила себе для забавы…

Скалли, уцепившись за леер, стояла на шканцах и при каждой вспышке молнии высоко задирала голову, чтобы увидеть, какой еще урон нанесен путаному сплетению снастей, а Стабб и Фласк командовали матросами, которые подтягивали и крепили вельботы. Но все усилия были тщетны. Подтянутая до предела на шлюпбалках лодка Ахава все равно не избегла печальной участи. Чудовищным порывом ветра ее взметнуло, как бумажный колпак, и ударило о борт судна, проломив тонкое лодочное днище.

— Ай-я-яй, плохо дело, мистер Старбак, — сказал Стабб, разглядывая поврежденную лодку, — ну да ведь буре не укажешь, творит, что хочет. С нею сладу нет.

Что можно противопоставить буре? Разве наши собственные ветры? Но что за беда! Это все забавы ради, как поется в старой песне:

— Замолчи, Стабб, — взмолилась Скалли. Кто тебе сказал, что ты умеешь петь? Пусть буря поет и ударяет по нашим снастям, точно по струнам арфы зачем мы будем помогать ей разрушать наши мозги?

— Нет, мистер Старбах! Нет на свете способа заставить меня прекратить пение, разве что перерезать мне, глотку. Но и тогда, десять против одного, я пропою напосле док хвалебный гимн.

— Безумец! Посмотри на все моими глазами, если у тебя нет своих!

— Как? Разве вы видите темной ночью лучше, чем кто-нибудь, чем даже самый последний дурак?

— Молчи! — вскричала Скалли, хватая Стабба за плечо, — Замечаешь ли ты, что шторм идет с востока, от того самого румба, куда должен мчаться Ахав в погоне за Моби Диком? От того самого румба, на который он лег сегодня в полдень? Теперь погляди на его вельбот и скажи — где, в каком месте пробоина? В днище, на корме, где он всегда стоит; его место разбито в щепы, друг Стабб!

— Что-то я не понял… — протянул Стабб.