Из-под земли будто лез сам Сатана.

Скалли, сохраняя невозмутимую неподвижность, тихонько пискнула горлом.

Травяной покров выгнулся наружу горбом, нарывом — а потом нарыв лопнул, комья земли полетели в стороны, и на свет Божий показалась вымазанная в земле, отчаянно пытающаяся за что-то зацепиться — или кого-то ухватить? — рука.

Все ахнули как один человек. Кто-то вскочил, кто-то уронил стул, кто-то упал со стула. Только Молдер и Скалли сидели, словно изваяния. Оба боялись показаться смешными — и в головах у них совершенно одинаково билось нелепое: а может, здесь так и надо?

Когда стало понятно, что так не надо, было уже поздно. Вскакивать поздно, ахать поздно; помогать шерифу — тоже поздно. Приходилось и дальше изображать статуи. Только Скалли приоткрыла рот, а Молдер страдальчески изогнул брови.

Потому что из земли, чуть задыхаясь, вылез смешной, козлобородый и длинноволосый человек в замызганной футболке и потрепанных, пятнистых от грязи джинсах, с молотком в одной руке и здоровенным, толщиной в палец, гвоздем в другой. Он расставил ноги пошире, встал в картинную позу и заорал:

— Поскольку я лично не имел чести близко знать усопшего, мне не подобает говорить длинных речей. Я уверен, он был достойным и милым человеком, и так далее, и так далее. Но он, к тому же, был мне собратом в самом прямом смысле этого слова. Как поклонник и наследник его незаурядных дарований, я собираюсь произвести номер экспромтом в его честь. Сейчас самое время!

И, прежде чем кто-либо успел понять, что сейчас произойдет, козлобородый патлач приставил гвоздь себе к груди и так шарахнул молотком по его просторной шляпке, что брызнули искры, отчетливо полыхнувшие даже в ярком свете южного солнца. Звук был такой, словно ударили в рельсу.

Футболка мгновенно окрасилась кровью. Козлобородый взвыл и зашатался.

— Караул! Кажется, я пробил себе левое легкое!!

Только тут к нему бросились. Шериф свирепо, будто медведь-шатун, облапил козлобородого, но тот с неожиданной?!!! силой и ловкостью вывернулся из его лап, да так, что шериф едва не упал, потеряв равновесие.

— Что ты творишь, кретин? — заорал шериф, снова набрасываясь на козлобородого сзади. Ему на помощь бросились те, кто помогал оттащить гроб. — Неужто у тебя нет ничего святого?!

Козлобородый, весь в кровище от груди едва не до паха, успешно отбивался, вопя:

— Вон отсюда! Не трогай меня своими грязными лапами, фашист!

На какое-то мгновение могло показаться, что он раскидает всех, как котят. Гвоздь неподдельно торчал из него, как из железнодорожной шпалы. Молдер, не выдержав, сделал движение встать. Но опять опоздал. Козлобородого ухватили за локти с обеих сторон.

— Ты псих!

— Вы все мерзавцы! Вы ничего не понимаете в искусстве!

— Ты совсем стыд потерял!

— Уберите этого придурка!

Все смешалось на Гибсонтонском кладбище.

С воплями и визгами публика разбегалась.

Прошло, наверное, не более минуты — и посреди поваленных стульев и опрокинутых венков остались сидеть лишь Скалли и Молдер. Они так и не смогли пошевелиться. Полная растерянность сродни параличу. Уже все затихло, уже ни души не осталось на кладбище, и стали уже слышны из поднебесья беззаботные высвисты и прищебетывания какой-то из двадцати семи птиц, а может, сразу и нескольких… а они все сидели, стараясь не глядеть ни друг на друга, ни по сторонам. Каждый пытался удостовериться, не спятил ли он. Вроде бы нет.

— Больше всего на свете я хотел бы сейчас проснуться, — сказал Молдер.