— Ну как? — встретил их вопросом царь.

— Получается, — ответила Анна Петровна, опередив графа.

— К концу ассамблеи чтоб он у меня все мог. С тебя спрос, Анница.

— Да уж я стараюсь, государь…

Царь решил не давать публике передышки; подняв правую руку, видимо привлекая этим внимание музыкантов, он скомандовал:

— Русскую!

На хорах лихо ударили по струнам. И опять прогремел окрик царя:

— Все на круг!

Подпрыгивая легко и грациозно, Анна Петровна с вызовом застучала каблучками перед Борисом Петровичем.

— Ну же!.. — поощрила ласково-зовуще.

Куда было деться графу, если царь, гремя ботфортами , уже отплясывал на кругу? Пришлось и фельдмаршалу — топ-топ — выходить на круг.

Весь вечер Анна Петровна была рядом с фельдмаршалом, честно выполняя поручение царя. Учила его всем танцам, пляскам, много смеялась, невольно заражая весельем и своего подопечного.

К концу ассамблеи, сам себе дивясь, фельдмаршал начал и двигаться хорошо, и быстро усваивать разные коленца. И эта хохотушка уже начинала ему нравиться, и замелькали мысли греховные: «Эх, сбросить бы лет тридцать!»

В одну из передышек Петр увлек его за собой в комнату, там, закурив трубку, предложил фельдмаршалу выпить. Борис Петрович осушил бокал рейнского.

— Ну как тебе ассамблея? Нравится? — спросил царь.

— Нравится, — сказал Шереметев, желая угодить.

— А Анна Петровна?

— Чудесная женщина, — чистосердечно ответил граф.

— Вот и хорошо. Завтра утром пожалуй ко мне в кабинет, надо потолковать.

После бокала рейнского Борис Петрович почувствовал себя полностью раскованным, и все па и фигуры в танцах у него получались как бы сами собой.

— Да вы просто молодец! — хвалила его Анна Петровна.

И он молодел, глядя на ее лучезарную улыбку, слушая ее звонкий смех. Пытался рассказывать ей смешные истории из армейской жизни, и она хохотала над ними почти до изнеможения.

— Ой, Борис Петрович, вы меня уморите, — лепетала сквозь смех.

А ему все более и более нравилось ее «умаривать». Под конец вечера он чувствовал себя с ней как с давно знакомой дамой, с которой долго не виделся и не может наговориться.

И даже засыпая в ту ночь в петербургском доме, он все еще слышал ее рассыпчатый, как у колокольчика, смех. Так и назвал мысленно ее ласковым прозвищем — Колокольчик.

Утром, как велено было, он явился к государю. В приемной царя сидело несколько человек, но адъютант, увидев фельдмаршала, сказал:

— Входите, Борис Петрович, государь давно о вас спрашивал.

В кабинете кроме царя был Меншиков и корабельный мастер. Царь и мастер склонились над чертежом, развернутым на столе.

— Т-так… — говорил Петр, — форштевень  делаем круче… вот тут я показал угол… Шпангоуты  вот, согласно этих лекал.

Увидев Шереметева, царь кивнул ему:

— Садитесь, Борис Петрович, я сейчас освобожусь.

Дав несколько указаний мастеру, Петр свернул чертеж, отдал ему.

— Ступай, я через часок буду на стапелях.

Мастер вышел. Петр закурил трубку, пуская дым, спросил:

— Ну как вчерашняя ассамблея, Борис Петрович?

— Хорошо, Петр Алексеевич.

— Ну вот, а ты в монастырь. — И, явно передразнивая вчерашнее, просюсюкал: — «На коня едва влажу».

Меншиков хохотнул коротко у окна.

— А вчера на ассамблее отчубучивал что твой конь.