— Наклонись.

Савелов наклонился. Шереметев быстрым движением ухватил его за ухо.

— За что, Борис Петрович? — взмолился Савелов.

— Аль не знаешь? — Боярин крепко держал ухо, приклонял голову адъютанта, приговаривая: — Аль забыл? Аль не вспомнишь? С-сукин ты сын! Вспоминай, ну!

— Не пойму я за што… — хныкал адъютант.

— Ах, не поймешь! Тоды вспоминай, вспоминай, сучье вымя… — продолжал дергать за ухо боярин.

Кафтан слетел с Савелова, ухо уже стало бордовым, как свекла, а он все не мог вспомнить свою вину.

— Вспоминай, вспоминай, ворюга… — твердил Шереметев, заставляя кланяться адъютанта вслед за ухом.

Конечно, Савелов сразу смекнул, в чем дело, но не спешил признаваться: «А вдруг за что-то другое, а я сам себя выдам». Но ничего «другого» не вспоминалось адъютанту.

— Скажите хоть за што, ваше превосходительство, — ныл несчастный.

— Сам скажи, сам скажи… — твердил боярин. — Не вспомнишь, велю плетьми сечь до воспомину.

И лишь когда ухо начало потрескивать, Савелов наконец проныл:

— Он сам мне их отдал, Борис Петрович.

— Кто «он»? Что отдал?

— Ну, Кутини этот… ну, ефимки энти…

Шереметев отпустил наконец ухо, спросил:

— Куда хоть стратил-то их, дурак?

— На девку, Борис Петрович.

— Пшел вон!

Савелов, держась за раскаленное ухо, кинулся к двери, но на самом выходе его догнал вопрос боярина:

— Девка-то хоть стоящая?

Адъютант уловил в интонации добродушие, свойственное боярину, оттого дал волю обиде:

— Поспробуйте… — и, всхлипнув, выскочил вон.

Борис Петрович тихо посмеивался, когда появился удивленный Курбатов:

— Что это с ним?

— Урок учил, Алеша. Урок.

Глава седьмая

И ДАЛЕЕ ПО ИТАЛИИ

Борис Петрович не привык торопиться, следуя русской поговорке: «Тише едешь — дальше будешь». И в Италии оставался верен себе — не спешил. В каждом городе находилось что-то интересное, удивительное, поражавшее русских и надолго задерживавшее их движение. Отмечая это в своем путевом дневнике, Курбатов все время восклицал: «Изрядно!» У него и дома, и церкви, и горы были «преизрядными». Это была высшая оценка любым достоинствам предмета — красоты, высоты, ширины. И фонтаны Рима, которых было великое множество, оказались «изрядными», а фонтан, где стоило нажать педаль, и он окатывал нажавшего водой, ясное дело, заслужил оценку «преизрядного дива».

Но особенно нравились русским сами итальянцы, их почти беззаботная веселость, доброжелательность, готовность помочь, услужить иностранцам. Дивились и женщинам, красоте их и даже доступности, правда иной раз обманчивой.

Если в Венеции любвеобильный адъютант разбил не одно сердце горячих итальянок, то в Риме от первой же получил решительный отпор и вернулся в гостиницу с синяком под правым глазом.

— Это где тебя угораздило? — спросил Шереметев.

— Зашибся, Борис Петрович. Налетел на столб в темноте.

— Ну теперь с фонарем-то не налетишь. Чай, светит… — усмехнулся боярин.

— Светит, — кисло согласился Савелов.

Но Курбатову наедине жаловался:

— Такая улыбчивая, задом крутит как змея: на, мол, бери. Я и взялся за задницу, а она, стервя, было-к глаз не вышибла.