Секретарша была новенькой и не знала имени-отчества Филимонова. Последнее замечание ей самой показалось грубоватым, она смущённо склонилась над бумагами. Николай Авдеевич хотел у неё попросить эту самую карту, но тут в дверях появился Дажин. Увидев Филимонова, он нагнул ниже и без того набыченную голову, буркнул что-то вроде приветствия, — скорее, оно относилось секретарше, — прошёл в кабинет. Авдеич последовал за ним; уже взялся за ручку двери, как из кабинета раздался глухой, скрипучий голос: «Ко мне никого не впускать!»

Оторопел Филимонов, замялся на мгновение, но потом решительно отворил дверь кабинета. Дажин стоял у шкафа, рылся в папках. Он видел вошедшего, но ещё более поворотился к нему спиной, согнулся, точно ожидая удара. Сердце Авдеича сжалось, кажется, он чувствовал, как покрываются белизной его щёки, резче обозначаются на лице складки. Дурные предчувствия хлынули в душу. Не подходя к Дажину близко, заговорил как можно спокойнее:

— Благодарю вас за машину, Евгений Вацлавович. Хорошо работает. Я уже опробовал.

Дажин ниже сгибался, зарываясь в папки. Что-то пробурчал в ответ, но делал вид, что очень занят.

— Где же нам располагаться, Евгений Вацлавович? Дажина словно укололи шилом.

— Я знаю? У Зяблика надо спрашивать. Он хозяин, он карту размещения подписывал.

— Наверное, и мы есть на той карте, но вы забыли её нам…

— Я ничего не забываю! Это про ваш Импульс можно позабыть, его можно потерять, а я ничего не забываю и не теряю.

Филимонов отступил назад, не обиделся на Дажина, сник, стушевался. Заместитель директора казался ему неприступной скалой, и он уже теперь сомневался, его ли в прошлый раз встречали такими ласковыми словами: «А-а, любезный, где это вы пропадаете? Всё прячетесь».

Филимонов уже взялся за ручку двери и с порога упавшим голосом проговорил:

— Размещение людей, как я понимаю…

— Размещением руководит директор. Он определяет, кто чего достоин и кому чего нужно. Вам места не отвёл. И я ничего не знаю.

Дажин, сгорбившись, шагнул в угол кабинета, обошёл вокруг стола и метеором вылетел прочь. Филимонов, ещё не понимая толком, что же всё это значит, вышел вслед за ним.

На этаже против «слепой» комнаты, как пассажиры на вокзале, сидели Ольга и Василий. Шушуня был в партбюро, он замещал уехавшего за границу секретаря. Вадим неотлучно сидел у компьютера. Тут же был монтажный стол, и слесарь склонил над ним тяжёлую огнисто-рыжую голову, совал куда-то раскалённый паяльник, из-под которого вырывалась струйка белого дыма, распространяя на весь коридор острый канифольный запах. Он в беседах не участвовал, хотя все знали: никто так экспансивно не реагирует на малейшую несправедливость, — особенно, в адрес его шефа, — как слесарь.

Столы в коридоре громоздились в беспорядке, бумаги свалены в кучу, ящики из столов вынуты, и содержимое из них брошено на подоконники. Ольга, разбирая бумаги, находила предметы женского туалета, пузырьки, коробочки, поспешно прятала их в сумочку. Других сотрудников на этаже не было, и мебель, и всякая оснастка, оборудование лежали в относительном порядке.

Филимонов оглядывал с пристрастием всё находящееся на этаже, воспроизводя в памяти подробности беседы, — если её можно назвать беседой, — с мрачным человеком Дажиным, и вдруг пришёл к мысли единственно верной и возможной: «Зяблик всё устроил намеренно, всё рассчитал, всё задумал по сценарию». Эта мысль ошеломила Николая. Как она раньше не пришла в голову. Всё ясно и просто. Зяблик теснил группу Импульса, он её и раньше не признавал и хоть открыто не выражал своих мнений, — он вообще не любит обнаруживать своих мнений, — но Филимонов чувствовал его неприязнь, втайне догадывался об интригах, не однажды, наконец, испытывал на себе мелкие уколы, липкие, едва заметные гадости.