— И я буду читать. И считать буду. У меня теперь машина, С ней-то мне и сам чёрт не страшен.

Ольга смотрела на шефа и вспоминала Есенина: «Казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство». А мне вот не удаётся. Чуть что — и места себе не нахожу, готова царапаться. И Галкин… У него нервы. Представила отца; частенько он приезжает домой разбитый, и мать укладывает его в постель, наливает капель, ставит на сердце горчичники. Мать Ольги терапевт, пуще огня боится стрессовых ситуаций. Обыкновенно говорит: «Сердечные боли надо снимать… незамедлительно, любыми средствами». Суёт отцу в карман валидол, нитроглицерин. Подошла к Филимонову, негромко спросила:

— Сердце не болит?

— Как ему не болеть! Болит, проклятое! Да что поделать?

— Боли надо снимать… немедленно. Нельзя допускать, чтобы сердце болело.

Филимонов пристально посмотрел на девушку.

— А как их снимешь?

— Валидол, валокордин. Есть другие средства.

— Ты откуда знаешь про эти средства?

— Мой папа… Его часто прихватывает.

Филимонов отвернул лицо к окну, с минуту наблюдал прохожих, сновавших по узким улочкам Зарядья. Не поворачивая головы, сказал:

— Твой папа — иное дело, у него на плечах государство.

Василий стоял тут же и был невольным слушателем их беседы. Видимо, желая польстить Ольге, развил дальше мысль шефа:

— Тоже сказала — папа! Под грузом таким и железный согнётся. А мы… пауки в банке!

И махнул рукой.

Из ящика стола Филимонов достал немецкий журнал, подал Ольге:

— Тут любопытная статья, прочти и переведи для меня.

— Вы же знаете немецкий.

— Плохо.

Ольга, принимая журнал, смотрела шефу в глаза, и взгляд её говорил: «Знаю ваши уловки, — больше для Галкина перевожу, чем для вас».

Филимонов читал и писал на английском, немецком, французском и испанском. Ольге и Василию частенько говорил: «Прочтите и сделайте перевод. Пригодится». Переводя с иностранного на русский, молодые учёные закрепляли знание языков, учились не только читать, но при нужде и вступать в переписку с зарубежными математиками.

В библиотеку никто не уходил; и Ольга, и Галкин углубились в чтение журналов. Впрочем, Ольга не могла сосредоточиться. Признание шефа: «Болит, проклятое» не выходило у неё из головы. Мать её в подобных случаях весь дом на ноги поставит, а тут болит, а он… сидит себе — считает.

«Он, — размышляла Ольга, — работой прикрывается, как щитом, — от любых напастей. Приду домой, расскажу отцу — пусть ещё раз позвонит министру».

В своём стремлении к необыкновенному Ольга легко поддавалась очарованию всякой силы; может быть, это шло у неё от томившего её сознания собственной уязвимости, от желания быть иной; может, ум девушки, витавший в мире отвлечённых чисел и понятий, не очерченных строгой чертой величин, искал и в жизни чего-нибудь подобного. В силу своей одинокости, она инстинктивно искала объект поклонения и защиты. И поскольку в поле зрения не было других подходящих людей, она поневоле останавливала своё внимание на Филимонове. И не ведала, что очень часто, находя его спокойным и невозмутимым, глубоко в нём заблуждалась.

На самом деле он так же, как и все сотрудники, страдал от утеснений и, может, больше, чем другие, падал духом, но всегда в нём находились силы скрыть своё состояние от посторонних. Спасительным кругом был для него прибор. В него он верил, о нём всегда думал: доделать, доделать, но… Как? Каким образом? Как удержать ребят, сохранить группу? Вдруг как не выдержат у них нервы, разбегутся? Одному не сдюжить, не осилить.