– В смысле? – не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.

"Жалко я не журналист, – подумал он. – Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена".

– …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать – за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…

– Зубами поскрипел, – повторил Матвеев.

– Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями.

– Хм, а так и не скажешь, – покачал головой Матвеев.

– Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо. Может быть, даже чересчур.

– Это было, согласен, – кивнул Матвеев. – Понтов у Василька было хоть отбавляй.

– Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный?

– Да им, я думаю, и не надо было ничего, – заметил Митя. – Только бы потрогать.

– Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась.

– Серьезно?

– А то! Один раз вообще – на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищенными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи.

Она помолчала, опять налила себе водки.

– Устала я. Но теперь – все. Теперь – свобода. Да, Митя?

Матвеев пожал плечами, не зная, что ответить. По всему, он давно уже должен был перейти к делу, к разговору о контрактах, о наследовании авторских прав – у Василька были живы родители, которые и являлись прямыми наследниками всего имущества погибшего сына, а имущество Василька заключалось только в нескольких бобинах с его голосом и гитарой, бобинах, которые, впрочем, стоили, попади они в умелые руки, много больше, чем всякие дачи-машины-квартиры. Вот об этом и нужно было говорить Мите, но перебивать злобную исповедь вдовы он не мог и не хотел.

– Теперь – свобода, – повторила Оля и вдруг сразу, как будто сработала какая-то таинственная автоматика, зарыдала.

Она плакала громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плечи ее дергались, кисти рук колотились об стол, Ольга не вытирала слез, льющихся из глаз и не стекающих, а просто несущихся вниз по впалым щекам.

– Оля! Ну успокойся, – забубнил Матвеев. Он не знал, как нужно правильно вести себя с женщинами в подобных ситуациях. Единственное, что крутилось в его голове, – это традиционные кинематографические пощечины, якобы останавливающие истерику, во что Митя на самом деле не верил. Красиво, конечно, кинематографично, но как это – бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому.

– Ну, Оль… Оль… Кончай… Остынь… Слезами горю…

– За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь – как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что?

– Оля…

Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи.