– Ясно… Значит, он ничего не сказал. – Киноути задумался. – Тут все непросто, но, вообще-то, это не очень хорошо, когда капитан клуба так себя ведет. Я поговорю с ним, когда его увижу.

– Пожалуйста, не надо. Не говорите ему ничего.

– О тебе я ни слова не скажу.

– Дело вовсе не в этом. Если вы сделаете ему выговор, он будет все время об этом думать. И в конце концов еще сильнее поверит в то, что люди вокруг недостойны его. Лучше пусть все будет как есть. Пусть он остается далеким и недоступным.

– Ты сам себе противоречишь. Кроме того, я уверен, ты можешь ему помочь. Поговорить, объяснить ситуацию. Может быть, благодаря тебе он передумает и снова станет таким, каким был раньше.

Киноути тщательно подбирал слова, чтобы потешить самолюбие Кагавы. Но Кагава был проницателен и заметил эту уловку. Он уже ругал себя за то, что решил прийти к тренеру сегодня вечером.

Как тренера университетского фехтовального клуба Киноути не в чем было упрекнуть. В свои пятьдесят лет он был искусным и опытным фехтовальщиком и хорошим человеком: в его характере в идеальной пропорции сочетались черты взрослого мужчины и мальчишки.

В его случае верность альма-матер держалась не только на ностальгии по юности, но и на отсутствии жажды славы, на давних и болезненных воспоминаниях о неспособности адаптироваться к обществу и научиться получать удовольствие от жизни в нем. Он не понимал, почему социум не может быть столь же красивым и простым, как мир спорта. Почему нельзя решать конфликты с помощью соревнований, результаты которых были бы очевидны для всех? С годами это возмущение и обида на большой мир, свойственные всем спортсменам, превратились в некую разновидность поэзии.

«Почему?» Каждое повторение этого бессмысленного вопроса лишь подчеркивало красоту спорта и юности. Каждое противопоставление болота, называемого обществом, спорту делало священные основы спорта все притягательнее.

Кагава с отчаянием понял, что чем больше воли он дает чувствам, которые считает недостойными и подлыми, тем прекрасней кажутся эти чувства тренеру. Киноути, с его немалым опытом жизни в обычном обществе, с какой-то трогательной уверенностью настаивал на том, что в рамках спортивного клуба личные отношения, несмотря на все разногласия, уместнее, чем вне этих рамок.

А кроме того, Кагава молод. У Киноути было особое представление о молодости, и хотя, будучи тренером, он обращался со своими подопечными достаточно жестко, в душе он прощал им многое, почти все. И сейчас, во время беседы, Кагава чувствовал, как этот дух всепрощения обволакивает их, подобно влажному туману.

– Знаю, ты сейчас скажешь: «Вот, опять он за свое», – проворчал тренер, утопая в кресле, и сделал такой жест, будто отжимал тряпку. – Но кэндо начинается и заканчивается с правильной хватки. Это то, что я твердо усвоил за последние тридцать пять лет занятий этим искусством. Самое важное в жизни – научиться делать что-то одно по-настоящему хорошо. Этого вполне достаточно.

«Оживет в твоей руке бамбуковая палка или останется безжизненной – зависит только от твоей хватки. Невероятно, но это факт! И мне кажется, что в искусстве постижения управляющих миром тайных законов все обстоит так же. Мне часто приходилось слышать, что хватка правой руки должна быть такой, словно держишь открытый зонт, а левой – как будто у тебя в ней яйцо. Но попробуй это сделать – долго ли ты продержишься с зонтом в одной руке и яйцом в другой? Думаю, каких-нибудь тридцать-сорок минут – и ты бросишь этот чертов зонт и раздавишь яйцо…»

Кагава слышал эти слова бесконечное количество раз.