|
Но и этого было довольно, потому что в ответ возникли еще и губы – такие же шершавые и легкие, точно руки, они безошибочно отыскали больное место и начали пить эту боль маленькими сухими глоточками, и боль стала мелеть, подернулась радужной пленочкой, защекотала, улетучиваясь… А ведь и губы эти уже были, были, только всего один раз, сказочный и не повторенный, как она ни звала их. Ох, не проснуться бы, ведь за губами этими было и еще что‑то, тоже ни разу не припомненное, и пусть будет еще раз, во сне ведь можно… Но в ответ появилось дыхание – покатилось теплым комочком по щеке, оставляя чуть слышный запах травяного дымка, и, упруго вспухая в самой середке этого дымного шарика, рождались слова‑заклинания: «Проснись‑отворись, безымянная, долгожданная, окаянная, отворись‑проснись, несуженая, колокольным звоном потушенная…» – «И не подумаю, – прошептала несуженая. – Я проснусь, а ты исчезнешь, да?»
Теплый комочек, добравшийся было до ямочки на горле, вдруг сжался, замер на месте и начал стремительно холодеть. Дыхание остановилось. Почему вот только? Может, она что‑то не то сказала? Кшися наморщила лоб, мысленно повторяя только что сказанное, и вдруг поняла, что говорили‑то они оба по‑кемитски. Если бы это было не во сне, она испугалась бы, вскрикнула, попыталась бы оттолкнуть эти ласковые, баюкающие руки. Но именно эти руки и были самой надежной защитой, которой она столько раз доверялась в своих ночных странствиях по существующему только в ее снах Та‑Кемту, и теперь эти руки снова отыскали ее, и перед этим все уже было неважно. По‑кемитски, так по‑кемитски. И она повторила, старательно, как на уроках Сирин Акао, выговаривая слова: – Не оставляй меня больше одну. Пожалуйста. Дыхание снова появилось – прерывистое, жаркое, как будто дышали горячим дымом. И так же изменился голос – слова, сухие, шуршащие, слетали с губ одновременно и легко и с трудом, словно чешуйки обугленной кожи: – Двумя огненными смертями покарали меня за это боги… – Это еще какие такие боги? – изумленно проговорила она, широко раскрывая глаза, и запнулась: над нею лунным светом светилось узкое белое лицо, которого она не видела, да и не могла видеть ни разу в жизни, потому что не бывает таких человеческих лиц. И тогда подступил к ней ужас, готовый подхватить ее на свои холодные, липкие лапы. И снова единственным спасением стали руки – действительно, какое значение имеет это незнакомое лицо, если руки‑то ведь те самые, которые только для нее, в которых ее легкое даже для кемита тело устраивается уютно и единственным образом, как сливочное тельце улитки – в завитках ее фамильной коробочки. Бог с ним, с лицом, – лишь бы не исчезали эти руки… – Ладно, – проговорила она, – сам‑то можешь и исчезнуть. Только пусть останутся твои руки… Черные огромные глаза – черное и белое, рисунок неземного мастера – полыхнули невидимым огнем. Надо думать, инфракрасным. – Мы называли вас кемитами, – вполголоса, снова полуприкрыв глаза, задумчиво проговорила Кшися. – Это просто безобразие, когда берут, не подумав, первые попавшиеся слова… По‑настоящему вас надо бы называть как‑то по‑другому. Приходящие во снах… Нет, длинно и неуклюже. А как ты сам хочешь, чтобы я тебя называла? – Зови меня Инебел, ибо наречен я так для того, чтобы быть белее инея. – Зачем? – искренне удивилась она. – Белизна угодна Спящим Богам, ибо в белизне – тишина. – А по‑моему, в белизне – предрасположение к злокачественной анемии… Не знаю, как это на вашем языке. Гемоглобин надо повышать. Вот ты – ну, посмотри на себя. – Она удивительно легко, без всякой боли, исчезнувшей под его магическими губами, подняла руки и провела пальцем по скулам – к уголкам громадных черных глаз. |
