Это была слащавая и претенциозная проза: Жозуэ примкнул к анархизму душою и телом, он возненавидел существующее общество, начал восхвалять спасительные бомбы и динамит и призывать к мести всему и всем. Доктор хвалил его возвышенный стиль. Но на самом деле мрачное вдохновение Жозуэ было направлено против Малвины. Он заявил, что навсегда разочаровался в женщинах, и особенно в прекрасных дочерях фазендейро, которые были завидными невестами. «Просто маленькие потаскушки…» — бросал он им вслед, когда они проходили мимо, такие юные и невинные в форме монастырской школы или такие соблазнительные в элегантных платьях. Но любовь к Малвине, — ах! — эта любовь оставалась вечной даже в его экзальтированной прозе; она никогда не умрет в груди Жозуэ, и он лишь потому не погиб от отчаяния, что решил при помощи пера изменить и общество, и сердца женщин.

Ненависть к девушкам из общества, внушенная туманными идеями брошюр, логически приблизила его к женщинам из народа. Когда он впервые повернулся к окну одинокой Глории — этот замечательный революционный жест, единственный боевой акт в молниеносной политической карьере Жозуэ, был, впрочем, задуман и осуществлен еще до того, как он примкнул к анархистам, — то это было сделано, чтобы показать Малвине, в какую бездну отчаяния его ввергла ее дерзкая беседа с инженером. Но поступок Жозуэ не произвел никакого впечатления на Малвину, она была настолько заворожена словами Ромуло, что даже не посмотрела в его сторону… Однако в обществе об этом заговорили. Вызывающее и неприличное поведение Жозуэ не оказалось в центре городских сплетен только благодаря таким событиям, как флирт Малвины и Ромуло, уничтожение тиража «Диарио де Ильеус» и избиение чиновника префектуры.

Фелипе поздравил Жозуэ со смелым поступком. Так началась их дружба. Жозуэ стал приносить брошюры в свою комнату, помещавшуюся над кинотеатром «Витория». Он презирал Малвину и все же сохранил к ней вечную и бессмертную любовь, хотя девушка вела себя недостойно. Он превозносил Глорию, жертву предрассудков. Честь этой женщины оказалась запятнанной, ведь она наверняка подверглась насилию, в результате чего ее изгнали из общества. Она святая. Свое негодование он изливал, — конечно, не называя имен, — в пылкой прозе, которой были полны его тетради. Итак как Жозуэ был совершенно искренен, ибо он действительно страдал, он считал, что своими статьями вызовет в Ильеусе невиданные скандалы. Ему хотелось кричать на улицах о своем сочувствии к Глории, о желании, которое в нем она будила (любил же он все еще Малвину), об уважении, которого она заслуживала. Он хотел беседовать с ней в те часы, когда она сидела у окна, гулять с ней под руку по улице, поселить ее в своей скромной комнатке, где он писал и отдыхал. Жить вместе с ней жизнью отверженных, которые порвали с обществом и которых изгнала семья. А потом бросить в лицо Малвине ужасное обвинение, воскликнув: «Видишь, до чего ты меня довела? Ты во всем виновата!»

Все это он говорил Насибу, когда бывал у него в баре. Араб таращил глаза, он наивно верил рассказам Жозуэ. А разве он сам не думал послать все к черту и жениться на Габриэле? Поэтому Насиб не стал давать Жозуэ никаких советов, но и не стал отговаривать его, а только предупредил:

— Это будет настоящая революция.

Жозуэ только того и добивался. Глория, однако, с улыбкой отошла от окна, когда он во второй раз приблизился к нему. Она послала ему со служанкой записку, написанную ужасным почерком и испещренную ошибками.