Там стоял гроб. Кто же это? Донья Сирила? Он подошел ближе. Уже в дверях он поник и постарел. Умер сам дон Хуан Ловатон! Надеясь, что его обманул дрожащий свет, он подошел к гробу и в страхе узнал помолодевшего Ловатона. Резец предсмертной муки воскресил лицо, каким оно было, пока дон Хуан еще не пал духом. Он вышел, пошатываясь и плача, добрался до Чипипаты. Сесар Моралес подтвердил, что дона Хуана сразило воспаление Легких, против которого были бессильны даже собственные его лекарства. Возвращаясь с крестин, он попил из родника в Чипипате. Когда он входил в Янауанку, его знобило. На следующий день он умер, как жил: достойно. На склоне последнего дня он нашел в себе силы указать рукой на дверь, когда лицемерный Ремихио Санчес пришел навестить его.
Через тридцать дней Янауанка получила разрешение выбрать нового главу общины. Жандармы потребовали, чтобы выборы происходили на площади. Жители семи селений, с черными повязками, собрались около Поста. Утреннее солнце и щебет птиц не вязались с печалью, переполнившей площадь. Ремихио Санчес, во всем своем блеске – ему только что вставили в Серро три золотых зуба, – а также в новых сапогах, открыл собрание и предложил выдвигать кандидатуры. Порядок тут жесткий. Голосовать письменно общинники не умеют, и выборы проводятся так, что их уже никак не подтасуешь. Кандидаты выходят в центр площади, а общинники становятся за тем, кого избрали. Кандидатом может быть каждый, кто бы он ни был. Санчес щеголял не только зубами – широкая черная повязка украшала его рукав. Он был хитрый человек. Он знал, что по общине ходит слух, будто дон Хуан потратил последние силы на то, чтобы его выгнать. Сокрушаясь, словно близкий родич, он хотел этот слух рассеять. И воскликнул горестно:
– Братья! Община Янауанки потеряла незаменимого человека. Лучше бы нам лишиться домов и урожая! Лучше бы нам остаться без крова, пойти по миру!
Голос его пресекся.
– Янауанка навеки перед ним в долгу. Сколько сделал он для нас! Скольким помог своими лекарствами! Как часто вступался за бедных! Но главное, как много он трудился, чтобы разыскать наши права! Мы потеряли их след, но дон Хуан перерыл горы бумаг, испачканных куриным пометом, пока не нашел их.
Народ ушам своим, не верил. Лукавый Санчес, друг хозяев, вечно каркавший и вечно всему мешавший, превозносит перед всеми дона Хуана за то, что он отыскал неугодные помещикам бумаги. Это превосходило всякое воображение. К чему он гнет?
Санчес всхлипнул.
– Да, заменить его нельзя, но все же надо выбрать нового главу общины! Кто с ним сравнится? – Он закрыл лицо рукой, она тряслась от рыданий. – Предлагайте!
Народ раскачивался медленно. Если Санчес просто хочет опровергнуть слухи о том, что покойный его выгнал, то здесь сама вдова!
Выборному пришлось повторить:
– Никто никого не предлагает?
Из тенистого угла вышел худой Амадор Кайетано, весь в черном, без галстука, в новых ботинках, и поднял руку, улыбаясь.
– Вот вам кандидат!
Он стоял, и солнце било его раскаленными ножами. Выборный несколько разочарованно спросил:
– Больше кандидатов нет?
Их не было. Впервые за всю историю общины выдвинули только одного. Растерянный Санчес напомнил, что, выйдя на середину площади, человек автоматически становится кандидатом. Никто не вышел. Солнце палило. Все молчали.
– Ждем пятнадцать минут, – сказал Санчес.
Кайетано не двинулся. Он жил в Айяйо, у него было несколько дюжин овец и тощее картофельное поле. Но главное, он упорнее всех настаивал на требованиях общины. Это было у него в крови. Когда община еще не существовала, Кайетано из Айяйо ездили жаловаться в Серро, в Управление по делам индейцев. Много лет лишь они одни протестовали против, беззаконий в Учумарке и Пакойяне. С терпением, равным только безразличию начальства, они носили жалобы в Серро, там их бросали в корзину. |