Никогда еще она не была так счастлива, как сейчас. Она радостно готовила для Саймона еду, кое-как гладила его рубашки, выполняла мелкие хозяйственные поручения и снова, и снова с непреходящим восторгом отдавалась ему в постели.

— Девочка, — изумлялся Саймон, — ты же просто создана для этого!..

Снег, видимо, выпал всерьез и надолго. Проезжали снегоочистители и посыпали дороги смесью соли с песком, но дома и деревья в парках все так же слепили глаз своей белизной. К очерку Гэрриет даже не притрагивалась. Саймон запретил ей надевать очки, и через пять минут работы у нее все равно заболела бы голова. Она позвонила Тео Даттону и Джеффри и сказала обоим, что у нее грипп. На своеобразной диете из любви и вина она заметно постройнела, сбросив не меньше семи килограммов.

Никогда еще Гэрриет не встречала такого человека, как Саймон: тонкого, остроумного, обаятельного. Пожалуй, в этот сказочно-счастливый период жизни ее смущало только одно: она никак не могла сколько-нибудь сносно описать Саймона в своем дневнике. В нем была странная неопределенность: казалось, он постоянно играет какую-то роль и в то же время наблюдает за собой со стороны. Вся его квартира была набита книгами, однако она ни разу не видела, чтобы он читал что-нибудь, кроме газетных рецензий да изредка статьи в каком-нибудь театральном журнале. В фильмах, которые показывали по телевизору, его гораздо больше интересовало, кто кого и как играет, чем сюжет.

Только к концу третьей недели идиллия постепенно начала распадаться. В пятницу Бакстон Филипс назначил Саймону прослушивание, и ему нужно было ехать в Лондон. Забыв, что в этот день все закрывается раньше обычного, Гэрриет прибежала в химчистку слишком поздно и не успела забрать серый вельветовый костюм Саймона. Буря упреков, которыми встретил ее Саймон, оказалась для нее полной неожиданностью.

— У тебя же этих костюмов пруд пруди… — начала она.

— Да, — прошипел Саймон, — но я хотел надеть именно этот. — И ушел, даже не попрощавшись.

Гэрриет давно пора было садиться за очерк по сонетам, но из-за слез она ничего не могла делать. В конце концов она отодвинула работу, написала стихотворение Саймону, а потом пошла на кухню и до вечера готовила его любимую мусаку.

Саймон вернулся из Лондона последней электричкой, еще мрачнее, чем до отъезда.

— Ну как? — волнуясь, спросила она.

— Что как? Бакстона Филипса вообще не было.

— Не может быть! — Гэрриет всплеснула руками. Назначить Саймону и не явиться — как так можно?!

— А его секретарша, старая вобла, еще его оправдывала: «Ах, простите, мистер Вильерс, надо было позвонить мистеру Филипсу утром, проверить, сможет ли он вас принять. Он такой занятой!»

— Бедный Саймон! — Она подошла и обняла его, но он все еще кипел и не мог усидеть на месте.

— Налей мне чего-нибудь, — бросил он через плечо, вышагивая по комнате. — Через несколько лет этот мерзавец еще приползет ко мне… на коленях. Вот тогда он вспомнит и пожалеет. «Ах, простите, мистер Филипс, мистер Вильерс так занят, он не может вас сегодня принять!..»

— Он пожалеет, — заверила его Гэрриет. — Ты станешь настоящей звездой, Саймон. Все так говорят.

Она подала ему рюмку и, краснея, сказала:

— Я так скучала без тебя, что даже написала стихи. Я еще никогда никому не писала стихов.

Пробежав глазами стихотворение, Саймон усмехнулся.

— «И в небе радуга нашей любви дрожит, как один бесконечный оргазм», — с нарочитым надрывом прочел он. — Только один оргазм? Наверное, я стал сдавать в последнее время.

Гэрриет еще больше покраснела и прикусила губу.