К трем утра меня просто распирало. Стоило заснуть, в сон тут же незаметно прокрадывался кошмар, зависал над плечами, потом ввинчивался в левое ухо, будил меня, даже при том, что я знал: это сон, он просто напоминает мне, что я живу во лжи, что так продолжаться не может, я не хочу больше к ней прикасаться, не хочу даже, чтобы ступня ее потиралась о мою под одеялом. К половине четвертого я встал, надел носки, брюки, остался в той же футболке, в которой спал, взял несколько своих книг, снял ее ключи со связки ключей и бесшумно положил на кухонную столешницу. Выйдя из дома и ощутив на лице первое студеное дыхание осени, я понял, что это внезапное высвобождение ближе к экстазу, чем все, что я испытал с тех пор, как к ней переехал.

Я позвонил Калажу. Неловко извинился за то, что разбудил его в такое время, и спросил:

– Заберешь меня?

– J’arrive.

Ни единого вопроса. Никаких объяснений. По тону моего голоса он сразу понял, почему я его позвал. Я был не первым и не последним мужчиной, которого нужно было вызволять – срочно.

Я дожидался его в студеную ночь конца сентября, но продрогнуть не успел, потому что довольно скоро увидел желтое такси, которое осторожно пробиралось между двумя рядами припаркованных машин. С того момента, как я проснулся и надел носки, прошло меньше десяти минут.

Извинившись еще раз, я залез в машину. Было видно, что он такое проделывал уже неоднократно. Сказал одно:

– Ты белый как аспирин.

Он рассмеялся, я следом. Это выражение он подцепил у какого-то матроса-грека.

– И все равно поступок трусливый, – заметил он наконец.

– Да, трусливый.

Глядя прямо перед собой, он добавил:

– Когда-нибудь и ты для меня сделаешь то же самое.

Я промолчал. Что-то подсказало, что спорить не стоит.

Чтобы развеять неловкость, я спросил, предчувствовал ли он такую развязку.

Да, он все знал с самого начала, ответил он.

Так чего же молчал?

– А это бы что-то изменило? – спросил он.

– Нет.

– Потому и молчал.

Но я знал: ему ведомо подлинное «потому».

Пока мы ехали по Мемориал-драйв, я думал про нее: что она почувствует, когда проснется, как будет искать меня повсюду и только потом заметит ключи на кухонной столешнице. Сколько у нее уйдет времени на то, чтобы все понять, догадаться, что я ушел насовсем? Он от меня ушел. Я так и слышал, как она бормочет под нос эти слова, ополаскивая бокалы из-под вчерашнего вина, которые мы оставили на чайном столике, прежде чем лечь. Он ушел – горький, досадливый взмыв голоса выдаст, как бы ей хотелось, чтобы я по-прежнему был рядом, хотя бы для того, чтобы выплеснуть на меня накопившийся гнев, а заунывная нота в голосе вобьет гвоздь в крышку гроба нашей короткой любви.

Слезы навернулись мне на глаза, особенно когда я представил себе, как она сидит на своем диване, который стал нашим диваном, или, хуже того, на том самом месте, где мы ели рис с пряным мясом, и понимает, что жизнь ее сошла с орбиты: Париж, Арабский институт, моя диссертация, наша поездка в Испанию – все это клубится вокруг стайкой диких птиц, перепуганных приближением хищника. Хищник – это я. Как я мог так поступить с человеком? Причем то, как именно я все сделал, даже гнуснее самого оскорбления.

Тут мне захотелось вернуться, войти на цыпочках к ней в квартиру, забраться в постель, прижать ее к себе – мы бы обнялись и перешли к иным ласкам, потому что она тоже любила неожиданный секс в полусне, грубоватый, подслеповатый, хищный секс, который делался все нежнее по мере того, как мы просыпались и включались в то, что начали наши тела.