Подумал я и про Калажа: он еще более одинок, чем я, у него нет даже иллюзии какого-то важного учреждения за спиной, он и по-английски-то толком не говорит. У него есть только камуфляжная куртка, буйная бравада, его зеб и его боевая колымага, обклеенная дурацкими масонскими стикерами.

После похода в медпункт было не заснуть. Я отправился в единственную в Кембридже круглосуточную кулинарию и заказал полный завтрак, даже с сосисками. Взял со стойки утреннюю газету и начал читать. А потом, выпив знаменитый кембриджский бездонный кофе, я не отправился домой, а зашагал в свой кабинет в Лоуэлл-Хаусе. Хотелось видеть людей. Однако двор оказался пуст совершенно. Во всем Лоуэлл-Хаусе я был единственной живой душой. Если бы на пути в кабинет мне встретился какой студент, он наверняка заподозрил бы, что ночь я провел не один, а теперь украдкой улепетываю до первых лучей зари. Приятно было шагнуть в росистую траву. Вот бы здесь поселиться, подумал я. Страшно хотелось, чтобы все поскорее встали. Но до этого еще много часов, а особенно обидно, что придется еще невесть сколько ждать, прежде чем откроют столовую и подадут завтрак. Как же я люблю начало учебного года, с этим могучим брожением людей, которые носятся по Масс-авеню: город так и гудит голосами студентов, готовых к напряженному дню. Люблю я Гарвардскую площадь осенью.

Ну вот слово и сказано.

Я ее действительно люблю.

Это чувство пройдет. Я это знал. Истает в тот самый миг, когда я задамся вопросом, бывает ли, чтобы у тебя был где-то дом, а ты не чувствовал в нем себя как дома.

К завтраку я в то утро явился первым. Поболтал со студентами – многие только проснулись и брели в столовую, пошатываясь, как спешащие лунатики, с волос капало, потому что они только что вылезли из душа. Заговорили о том, чтобы в выходные прокатиться на машине, посмотреть на листья – многие километры листьев, разноцветным пожаром полыхающих по всей Новой Англии. Хочу я с ними поехать? Листья меня не интересуют. Богатый продюсер организует частный показ «Лихорадки субботнего вечера» в Бостоне – не хочу я сходить? Я сказал, что диско меня тоже не интересует. И через несколько минут понял, что становлюсь очень похож на Калажа. Это я всегда был таким или научился подражать его враждебному отношению ко всему на свете в те моменты, когда чувствовал себя в компании неловко? «Ему вообще ничего не нравится», – сказал кто-то про меня. «Вот и нет, – встала на мою защиту какая-то девушка, – ему многое нравится, но он не говорит об этом вслух». Я не обратил на нее внимания, даже имени ее не узнал. Но понял, что она проникла в самую мою суть.

Я извинился, вернулся в кабинет и закопался там на много часов. Неужели американец действительно способен с такой прозорливостью проникнуть в душу другого человека? Раньше я попросту не задавался этим вопросом. Видимо, я просто считал, что американцы в принципе не способны понять человеческую природу, поскольку сами лишены человеческой природы – в противном случае почему я вообще задаюсь этим вопросом? Тем не менее меня восхитили ее прозорливость и прямолинейный апломб, с которым она говорила.

К полудню меня потянуло сбежать в кафе «Алжир», мой полевой штаб со штаб-квартирой в Лоуэлл-Хаусе. Калаж оказался на месте. Мне было бы там хорошо и одному: угловой столик, сигарета, книга, время от времени поднять глаза, заказать еще чашку, смотреть, как входят и выходят люди. Его присутствие все переменило. Я редко ходил туда в обеденное время и поразился тому, что кафе выглядит совсем иначе, особенно в солнечный будний день. Даже Калаж вроде бы вел себя по-иному, казался не таким вздрюченным, как будто разобрал свой «калашников» и теперь неспешно чистит и смазывает одну деталь за другой. Он тоже рад был меня видеть.