Ламару в замок, кстати, Ломтик тоже подкинул подслушивающие устройства. Правда, пока что оттуда идёт только трёп о податях, доставке вина и спор о породе черепах в гербе.

И тут снаружи раздаётся громкое ржание. Спринты что‑то расшумелись, да, похоже, там весь табун голос подаёт.

Я, хмыкнув, поднимаюсь. Настя первая выбегает наружу, я — за ней, Дасар — сразу следом, притормаживая, чтобы не пролить чай из термоса.

В лагере царит форменное безумие. Спринты носятся туда‑сюда, как угорелые. Песок и клочья травы летят во все стороны. Белогривый — мой красавец, гордость табуна — скачет по крышам джипов, как по булыжной мостовой. Телепортируется с крыши на крышу, не жалея их. Хорошо, что тачки бронированные — выдержат даже слона, так что не прогнутся под копытами жеребца.

— Что за… — обращаюсь я к подскочившему воеводе Дибурду.

— Спринты попробовали овёс, конунг, — отвечает воевода.

— Какой ещё овёс?

Дибурд кивает на дежурного тавра — мятого, с сеном в волосах (похоже, прилетело от лошадок) — и тот докладывает:

— Обычный, с добавками дроттнинг Лакомки. Первая кормёжка, конунг, вот кони и перерадовались, похоже.

Быстро анализирую нервы Белогривого. А вот оно что. Лакомка, видимо, создала настоящую лошадиную амброзию, раз до этого спринты и правда не пробовали такой вкуснотищи. Спринты испытали прилив активности, возникло состояние возбуждения, активизировалась деятельность симпатической нервной системы.

Ладно, надо успокоить лошадок. Высылаю ментальные щупы к спринтам. Я не могу напрямую подчинять спринтов — да и любой телепат не может, они ментально устойчивы, разве что только если нашпиговать их пси‑стрелами. Но можно подавать импульсы, мягкие, и так влияю на эмоции. Успокаиваю одного, второго. Привожу нервную систему в норму. Через пару минут лошади приходят в себя. Белогривый внезапно осознаёт, что находится на верхушке дерева. Телепортнулся туда с крыши последнего джипа.

Он стоит на толстом суку, удивлённо вертя головой. Потом с гордым видом телепортируется на землю. Приземляется, отряхивается с невозмутимой мордой.

Я качаю головой. Настя подходит к своей Рыженьке и гладит по носу.

— По моему опыту, конунг, — вставляет Дибурд, — следующая кормёжка пройдёт легче. Лошади привыкнут к энергетическим добавкам. Шестилапки в наших конюшнях тоже поначалу бесились.

— А вообще это хорошо, — нахожу я большой плюс в этой истории. — Зато спринты теперь к кустам Молодильного Сада даже не сунутся. Овёс Лакомки вкуснее. Ладно, попрыгун, иди ко мне, — подзываю своего скакуна.

Тот фыркает, приблизившись. Я взбираюсь на Белогривого. Направляемся в сторону Молодильного Сада по тролльим тропам. Белогривый шагает спокойно, на «вкусные» кусты больше не смотря. Овёс выиграл в поединке за его сердце.

Застаём нескольких троллей у широкой тропы.

Бумба смотрит на меня как побитый мамонт. Остальные топчутся вокруг, будто случайно, но на самом деле — к его услугам. Он тут ведь вождь. И что‑то у него с настроением — явно не пляжное.

— Ты чего такой унылый, Бумба? — спрашиваю.

Он бурчит:

— Бумба‑рубама…

Отлично. Всё как всегда. Бумба делает вид, что говорит на каком‑то своём языке, которого нет в помине. Мне приходится повторить вопрос. В этот раз он переходит на универсальный язык жестов.

Сначала раздвигает ноги. Потом подпрыгивает на месте, так что у ближайших кустов листья слетают. Потом указывает между ног рукой и машет туда‑сюда, показывая, что пусто.

— А‑а, ясно… Тоже хочешь кататься верхом?

Бумба разводит руками.

— Бумба, ты коняшку раздавишь. Глянь на себя: ты размером с грузовик.