— Прочь! закричала на нее Глафира Семеповна, грозно сверкнувъ глазами.

Француженка въ свою очередь крикнула на Глафиру Семеновну и, хотя отняла свою руку изъ подъ руки Конурина, но сильно жестикулируя, старалась объяснить что-то по французски.

— Вотъ видите, какая она ласковая-то. Она требуетъ у васъ половину выигрыша. Говоритъ, что пополамъ съ вами играла, перевела Конурину Глафира Семеновна рѣчь француженки.

— Какой съ чорту выигрышъ! Я продулся, какъ грецкая губка. Во весь вечеръ всего только три ставки взялъ. Нонъ, мадамъ, нонъ… Я проигрался, мамзель… Я въ проигрышѣ… Понимаешь ты, въ проигрышѣ… Я пердю… Совсѣмъ пердю… обратился Конуринъ къ француженкѣ. Та не отставала и бормотала по французски.

— Увѣряетъ, что пополамъ съ вами играла… переводила Глафира Семеновна. — Вотъ неотвязчивая-то нахалка! Дайте ей что-нибудь, чтобы она отвязалась.

— На чай за ласковость можно что-нибудь дать, а въ половинную долю я ни съ кѣмъ не игралъ.

Онъ остановился и сталъ шарить у себя въ карманахъ, ища денегъ.

— У Николая Иваныча ваши деньги, а не у васъ. Онъ ихъ сгребъ со стола, говорила Конурину Глафира Семеновна.

— Были и у меня въ карманѣ большіе серебряные пятаки.

Онъ нашелъ наконецъ завалившуюся на днѣ кармана пятифранковую монету и сунулъ ее француженкѣ.

— На вотъ… Возьми на чай… Только это на чай… За ласковость на чай… А въ половинную долю я ни съ кѣмъ не игралъ. Переведите ей, матушка, Глафира Семеновна, что это ей на чаи…

— А ну ее! Стану я со всякой крашеной дрянью разговаривать!

Француженка, между тѣмъ, получивъ пятифранковую монету, подбросила ее на рукѣ, ядовито улыбнулась и опять заговорила что-то, обращаясь къ Конурину. Взоръ ея на этотъ разъ былъ уже далеко не ласковъ.

— Вотъ нахалка-то! Мало ей… Еще требуетъ… опять перевела Глафира Семеновна Конурину.

— Достаточно, мамзель… Будетъ. Не проси… Сами семерыхъ сбирать послали! махнулъ Конуринъ француженкѣ рукой и пошелъ отъ нея прочь подъ руку съ Глафирой Семеновной.

Онъ шатался на ногахъ. Глафирѣ Семеновнѣ стоило большихъ трудовъ вести его. Вскорѣ ихъ нагналъ. Николай Ивановичъ и взялъ Конурина подъ другую руку. Они направились къ выходу изъ зимняго сада. На шествіе это удивленно смотрѣла публика. Въ слѣдъ компаніи нѣсколько разъ раздавалось слово: "les russes".

ХІХ

Съ сильной головной болью проснулся Конуринъ на другой день у себя въ номерѣ, припомнилъ обстоятельства вчерашняго вечера и пробормоталъ:

— А и здорово-же я вчера хватилъ этого проклятаго коньячищу! А все Ницца, чтобы ей ни дна, ни покрышки! Такой ужъ должно-быть пьяный городъ. Пьяный и игорный… Сколько я вчера просѣялъ истиннику-то въ эти поганыя вертушки! Въ сущности вѣдь дѣтскія игрушки, дѣтская забава, а подижъ-ты сколько денегъ выгребаютъ! Взрослому-то человѣку на нихъ по настоящему и смотрѣть не интересно, а не только что играть, а играютъ. А все корысть. Тьфу!

Онъ плюнулъ, всталъ съ постели и принялся считать переданныя ему вчера Николай Ивановичемъ деньги, оставшіяся отъ размѣненнаго вчера пятисотфранковаго билета. Денегъ было триста пятьдесятъ два франка съ мѣдной мелочью.

— Сто сорокъ восемь франковъ посѣялъ въ апельсинной землѣ, продолжалъ онъ. — Да утромъ на сваяхъ такую-же препорцію икры выпустилъ. Ой-ой-ой, вѣдь это триста франковъ почти на апельсинную землю приходится. Триста франковъ, а на наши деньги по курсу сто двадцать рублей. Вотъ она Ницца-то! Въ одинъ день триста французскихъ четвертаковъ увела… А что будетъ дальше-то? Нѣтъ, надо забастовать… Довольно.