Валентин безмолвствовал, не зная, что надо сказать.

— Досталось вам… и тебе, и ей, — задумчиво протянул Кнорозов, и от этой задумчивой медлительности переход его на «ты» произошел совершенно естественным образом.

— Как она… Ася? — еле разлепил губы Валентин.

Глядя в сторону, Кнорозов неохотно шевельнул плечом: что ж, мол, спрашивать, и без того должен знать. Вздохнул. Да, ему было трудно, Валентин это видел, и, наверно, тоже из-за того, что слишком много всего накипело, он не знал, как и о чем говорить.

— Увожу я ее, — негромко и куда-то в пространство сказал он. — Самолет заказан. Санрейс… — Умолк и вдруг спросил с внезапно прорвавшейся горечью — И все-таки… как же это было, а?

Валентин замешкался. Он понимал, что происшедшее с Асей и с ним — печальная, нелепая случайность, какая может приключиться с кем угодно. Но понимал и то, что после такого ответа он предстанет в глазах Асиного отца сволочью и трусом.

— Я думаю, недоглядел я тогда, Олег Григорьевич, — проговорил он.

— Ах, да не о том я, не о том! — Кнорозов, страдальчески сморщившись, замахал рукой. — Как это… ну, происходило, что ли… Весь этот… вся эта… Ведь я ж приеду домой — жена меня спросит… Она пока ничего не знает… Да и я бы не знал, если б не мои знакомые из вашего управления… Кстати, в управлении я встретил… как же его… Да, Романом зовут!.. И он мне буквально в двух словах и неохотно как-то… Сказал, очень тяжелое дело было… трудное… А Валентин, то есть вы, действовал, говорит, вообще на последних каплях горючего — он так и выразился, Роман… Я понимаю, вам не хочется, но… как мужчина мужчине, а? И… я же геолог, вы знаете об этом?

Из-под опущенных век Валентин глядел на болезненно оживившееся лицо Кнорозова. Горячечно пульсировала мысль: «Мужчина-то ты мужчина… и геолог — из полевых волков, это видно… но ты ж еще и отец… А если б моему бате изложить все, как оно было? При его-то сердчишке, а?.. Всю правду — нет… Не могу я всю правду, ты уж извини меня!»

— Вот видите, — отвечал он, стараясь говорить как можно обыденней и проще. — Вы геолог, значит, знаете, как оно бывает. Сорвалась Ася… потом я… Но я отделался легче… и быстрей пришел в себя… И сходил за помощью… Вот и все.

Действительно, как расскажешь про сумерки того злосчастного бесконечного дня, когда он, теперь уже вместе с Катюшей, вернулся к устью кулуара (Роман с Илюшей Галицким, маршрутным рабочим, прямо от места встречи поспешили в лагерь — взять спальный мешок для Аси, аптечку, продукты). Синяя вода, залившая дно цирка, стоящие в ней по колена серо-синие скалы — так запечатлелись в его памяти те сумерки. Дальше — подъем по кулуару, но подробности выпали. Однако хорошо запомнилось, что когда до места, где лежала Ася, оставалось уже немного, он пропустил Катюшу вперед — она с неожиданной ловкостью покарабкалась наверх и почти тотчас скрылась из виду. Тогда он привалился к скальной стене, закрыл глаза и замер. Было тихо. Потом узким шелестящим ручейком сверху стекла щебенка. И снова — тишина. Время тянулось невыносимо, и с каждым уходящим мгновением то, страшное, становилось все более вероятным. Потом наверху где-то чуть стукнул сорвавшийся камень. Тишина опять. И вот он наконец — негромкий причитающий, горестно что-то выговаривающий Катюшин голос… и сразу за этим вслед — картинка-память, мутно-серая, вроде недодержанного фото: сумерки, прилепившаяся к скале площадочка, какая-то бесформенная глыба на ней и… стоит Ася.