|
Еще и нахамил слегка Мозесу: когда он спросил размер талии и Мозес ответил «тридцать четыре», продавец сказал: «Ладно хвастать‑то». У него это вырвалось, и Герцог, воспитанный человек, не одернул. Проявленная выдержка приятно растравляла душу. Не поднимая глаз от серого ковра, он прошел в примерочную и уже там, раздеваясь и влезая с ботинками в новые брюки, написал парню письмецо. Милый друг. Каждый‑день якшаться с уродами. Гонор. Наглость. Чванство. А ты изволь дать обхождение. Трудненько, если ты зажатый и злой. Славен прямотой житель Нью‑Йорка! Видит Бог, ты малоприятный человек. А что в ложном положении – так и мы в таком же. Учись быть повежливее. И в истинном положении нам всем может прийтись несладко. Вот у меня от вежливости разболелся живот. Что до лапсердаков, то отсюда рукой подать до алмазного дистрикта, где лапсердаки и бороды ходят косяком. Господи! – взмолился он под конец. – Прости грехи наши. И не допусти на станцию Пенна (Станция метро а «платяном квартале»).
Натянув итальянские брюки с отворотами и красно‑бело‑полосатый блейзер с узкими лацканами, он не стал подробно разглядывать себя в освещенном трельяже. Его неприятности вроде бы не отразились на фигуре, она вынесла все удары. Опустошению подверглось лицо – глаза в первую очередь, – и, увидев себя в зеркале, он побледнел. Задумавшись о своем у молчаливых полок с одеждой, продавец не услышал шагов Герцога. Он предавался размышлениям. Торговля вялая. Снова некоторый спад. Сегодня один Мозес при деньгах. Которые еще предстоит занять у денежного брата. Шура не жмот. И брат Уилли не будет жаться. Но Мозесу проще занять у Шуры, тоже немного греховодника, чем у добропорядочного Уилли. – Спина не морщит? – Герцог повернулся спиной к продавцу. – Как на заказ, – ответил тот. Ему все глубоко безразлично. Это совершенно ясно. Интереса к себе я не добьюсь, понял Герцог. Так обойдусь без него, пусть знает. Сам решу. Мое, в конце концов, дело. И, укрепившись духом, он ступил в зеркальное пространство, сосредоточив внимание на пиджаке. Пиджак сидел хорошо. – Заверните его, – сказал он. – Брюки я тоже беру, причем мне надо сегодня. Прямо сейчас. – Не получится. Портной перегружен. – Сегодня, – сказал Герцог, – иначе я не играю. Я уезжаю из города. Тут кто кого перетянет. – Попробую на него нажать, – сказал продавец. Он ушел, Герцог расстегнул чеканные пуговицы. На украшение сибаритского пиджака, отметил он, пошла голова какого‑то римского императора. Оставшись один, он показал себе язык и вышел из примерочной. Он вспомнил, сколько удовольствия получала Маделин от примерки в магазинах, с какой любовью, гордясь собой, смотрелась в зеркало, тут поглаживая, там поправляя, румянясь холодным лицом, полыхая голубыми глазами, встряхивая челкой, поворачиваясь камейным профилем. Она получала от себя всестороннее удовлетворение – по высшему разряду. В какой‑то их очередной переломный период она поделилась с Мозесом новыми мыслями о себе перед зеркалом в ванной. – Еще молода, – сказала она, открывая список, – красива, полна жизни. Почему все это должно достаться тебе одному? Да Боже сохрани! Оставив в гардеробе бумагу и карандаш, Герцог поискал вокруг, на чем записать. И на обороте книжки, забытой продавцом, набросал: Обжегшись на суке, семь раз отмерь. Перебирая стопку пляжных вещей, он посмеивался в душе, просившейся на волю, и пару плавок все‑таки купил, а увидев полку с допотопными соломенными шляпами, взял и шляпу. Потому ли он приобретает вещи, спросил он себя, что старик Эммерих предписал ему отдых? Или готовится к новым эскападам, предполагает очередную интрижку в Виньярде? С кем, спрашивается? Да мало ли с кем. |
