– Так что же с вами происходит? – сказал доктор Эммерих. Седой узколицый старик проницательно заглянул ему в глаза. Герцог вроде бы понял его мысль. В этом задрипанном кабинете, внушал ему доктор, он смотрит действительно немощных, безнадежно больных людей, обреченных женщин, умирающих мужчин. Что Герцогу‑то от него надо?

– Вы очень возбуждены, – сказал Эммерих.

– Совершенно верно: возбужден.

– Хотите попринимать милтаун (Транквилизатор (типа мепробамата))? Или змеиный корень? На бессонницу не жалуетесь?

– В общем, нет, – сказал Герцог. – Мысли у меня ни на чем не задерживаются.

– Может, я вам порекомендую психиатра? – Не надо, психиатрией я сыт по горло.

– Тогда, может, отдохнуть? Съездите с барышней в деревню, к морю. Дом в Массачусетсе еще имеется?

– Если я решусь его отпереть.

– Ваш друг по‑прежнему там живет? Диктор. Как зовут того рыжего верзилу на протезе?

– Его зовут Валентайн Герсбах. Нет, он переехал в Чикаго со мной… с нами.

– Очень забавный человек.

– Да. Очень.

– Я слышал, вы развелись. Кто мне сказал? Это грустно. Гонясь за счастьем, готовься к скверному итогу.

Эммерих нацепил бен‑франклиновские очки и черкнул несколько слов в карте.

– Девочка, очевидно, с Маделин в Чикаго, – сказал доктор.

– Да…

Герцог старался вытянуть из Эммериха, как тот относится к Маделин. Она ведь тоже была его пациенткой. Но Эммерих ничего не скажет. И правильно: доктор не должен обсуждать своих пациентов. Впрочем, о чем‑то‑нибудь проговорится взгляд, который перехватит Мозес.

– Она необузданная истеричка, – сказал он Эммериху. Старик сложил губы для ответа, но передумал говорить, и Мозес, по странной привычке договаривать за других, мысленно признался себе, что сам он тоже не подарок.

Чудное сердце, сам не могу с ним разобраться.

Теперь было ясно, что к Эммериху он пришел ради того, чтобы свалить вину на Маделин или хотя бы поговорить с человеком, который ее знал и мог трезво судить о ней.

– Вам нужна другая женщина, – сказал Эммерих. – Неужели никого нет? И сегодня вы обедаете в одиночестве?

У Герцога была Района. Прелестная женщина, но с ней, увы, тоже были проблемы, не могло их не быть. У Рамоны было дело – цветочный магазин на Лексингтон авеню. Немолодая, ей хорошо за тридцать, точных лет она Мозесу не скажет, но чрезвычайно привлекательная, с легким иностранным шармом, образованная. Магазин она получила в наследство почти одновременно с магистерской степенью от Колумбийского университета – в области истории искусств. При этом она посещала вечерние лекции Герцога. Вообще говоря, он был против романов со студентками, даже если те были рождены для них, как Района Донзелл.

Проделывая все, что полагается дикому человеку, писал он, оставаться все время серьезным. Проделывать это до ужаса всерьез.

Эта вот серьезность, безусловно, и привлекала Рамону. Идеи зажигали ее. Она обожала поговорить. К тому же прекрасно готовила, знала секрет креветок Арно, к которым подавала Пуйи Фюиссе. Несколько раз на неделе Герцог ужинал у нее. Когда из обшарпанной аудитории они катили на такси в ее просторную квартиру в Вест‑сайде, она предложила послушать, как бьется ее сердце. Он нашел запястье, стал искать пульс, но она сказала:

–Мы не дети, профессор, – и переложила руку в другое место.