Амфитриону на миг померещилась перед собой неясная фигурка в хламиде с капюшоном - и он вспомнил, вспомнил остро и болезненно, как тот же самый голос не так давно предупреждал его о необходимости держать язык за зубами…

    Он застонал и поднялся на ноги.

    Ему было стыдно смотреть на жену.

    А Алкмена с обожанием глядела на мужа-героя, воина, своего мужчину, который всегда спасет, всегда защитит, всегда, всегда…

    Она не видела широкоплечего, не слышала странного разговора, для нее все закончилось смертью толстошеего детины - и не стоял над Амфитрионом его последний противник, и не уходил он потом, непобежденный, но вдруг ссутулившийся…

    Всего этого для нее не было - словно кто-то украл из ее жизни горсть минут.

    Разве что мелькнула в темноте знакомая хламида с капюшоном, так живо напомнившая давешнего воришку, отравившегося украденным мясом.

    …А Амфитрион избегал встречаться глазами с женой и брел на подгибающихся ногах, понурив голову. Впервые за много лет он был побежден. И сейчас они идут домой лишь благодаря неведомому покровителю, к которому Амфитрион испытывал явную неприязнь - хотя изо всех сил старался испытывать благодарность.

    Горечь поражения, увы, не становилась слаще, когда он думал о числе поверженных врагов и о том, что один из них - возможно, не совсем человек.

    Если бы все повторилось - Амфитрион знал, что ударил бы его снова.

    -  О боги, - глухо пробормотал Амфитрион, - за что?..

    Вопрос был глуп и наивен; он прекрасно понимал это, но не спросить не мог.

    -  Надо ехать в Дельфы, - срывающимся голосом отозвалась Алкмена, незаметно поддерживая шатающегося мужа. - Надо спросить пифию в святилище Аполлона. Это последнее, что нам осталось.

    Амфитрион помимо воли представил себе Аполлона в своем облике и в постели Алкмены - и понял, что не хочет ехать в Дельфы.

    Абсолютно.

    7

    Отговорить Алкмену от поездки к оракулу не удалось - в ней проснулось наследственное упрямство Персеидов, а Амфитрион знал по собственному опыту, что в таких случаях дальнейшие уговоры бессмысленны.

    Тем более что Алкмена, будучи на пятом месяце, чувствовала себя прекрасно, заметно округлившийся живот носила с величавым достоинством и вообще ничем таким не отличалась от Алкмены прежней, если не считать неожиданной любви к родосским копченостям. На фессалийские, после того случая на базаре, она даже смотреть не могла.

    Амфитрион, скрепя сердце, согласился - хотя не мог избавиться от мысли, что совершает чудовищную ошибку, потакая прихоти жены обратиться за пророчеством к Аполлону Дельфийскому или любому другому божеству, одно из которых походя, из минутного любопытства, растоптало их семейное счастье.

    Впрочем, Алкмена ничего не знала о его терзаниях и лучилась радостью, ласкаясь к мужу… а муж избегал ее, отговариваясь занятостью, боясь даже намеком дать Алкмене понять причину своей угрюмости - и жалел Амфитрион лишь об одном.

    Что за долгие годы жизни своей, жизни внука Персея, сына одного из царей микенских, воина, убийцы поневоле, изгнанника, мужа, полководца-лавагета - что за эти годы он не научился двум вещам.

    Прощать обиды и гордиться милостью с чужого плеча.

    Он мрачнел, клял свою гордыню и пил по ночам.

    Однажды он проговорился Креонту, что опасается поездки к оракулу. К счастью, хмель теперь плохо брал Амфитриона, и он на этот раз успел остановиться в своих неуместных откровениях - да и Креонт, басилей Фив и муж государственный, понял его по-своему.