Они замолчали, думая каждый о своем.

    Амфитрион размышлял, стоит ли рассказывать жене о тощем оборванце, которого Амфитрион видел во дворе Автолика, и который всколыхнул в нем давние тревожные воспоминания; и еще - надо ли говорить о жертвоприношении в честь их малолетнего сына (о Зевс, помню, помню - твоего, воистину твоего сына!..), или лучше не волновать Алкмену попусту.

    Алкмена же думала, стоит ли рассказывать мужу о странных приступах у Алкида, которые в последние полгода вроде бы стали случаться пореже, а знахарка Галинтиада сказала, что с возрастом они и вовсе прекратятся; или не стоит волновать лишний раз мужа, и без того обремененного многими заботами.

    «Нет, ни к чему», - решили оба и улыбнулись друг другу.

    -  К следующей осени, - повторил Амфитрион. - А еще через полгода, весной, отдам мальчиков в палестру. Как говорится, кости мои, а мясо учителей. Пусть учат…

    Сперва Алкмена не поняла.

    -  Как весной? - спросила она. - Ведь в палестру с двенадцати лет отдают!

    -  Правильно, - кивнул Амфитрион. - С двенадцати.

    -  Так им же тогда только-только шесть исполнится!

    -  Да. Шесть с небольшим.

    -  Но…

    Не о тяготах учебы подумала Алкмена в первую очередь, не о строгости учителей - нет, другая мысль пойманной птицей забилась в материнском сознании.

    -  Но ведь старшие мальчики будут их обижать!

    Амфитрион встал и отошел к стене, возле которой располагалась стойка с его копьями.

    -  Будут, - тихо ответил он, глядя на бронзовые наконечники. - Обязательно будут. Я очень на это надеюсь.

    И суровая тень упала на его лицо.

    СТАСИМ ВТОРОЙ

    Утро.

    Солнечный зайчик прыгает по траве, заигрывая с надменной фиалкой, но та не обращает на него внимания, и зайчик обиженно перебирается на куст можжевельника, где, грустный, сидит на веточке.

    Под ним, прямо на земле, лежит человек в обнимку с лошадью.

    Так кажется глупому солнечному зайчику.

    Потом человек шевелится, и лошадь шевелится, и - даже если ты еще глупее солнечного зайчика - становится совершенно ясно, что человеческий торс без видимой границы вырастает из гнедого конского туловища; но лицо странного конечеловека не выражает ни малейшей озабоченности подобным положением вещей.

    Зайчик испуганно шарахается в сторону, но любопытство побеждает, и он сперва с робостью касается левого заднего копыта, после перебегает на круп и вдоль хребта скачет вверх, от коня к человеку, пока не останавливается между лопатками, запутавшись в гриве каштановых волос, едва тронутых сединой.

    Кентавр, как незадолго до того фиалка, не обращает на проделки солнечного зайчика никакого внимания. Его лицо бесстрастно, морщины не тяготят высокий лоб, и чуть раскосые глаза под густыми бровями смотрят внимательно и спокойно.

    Кажется, что он прислушивается.

    -  Это ты, Гермий? - тихо спрашивает кентавр.

    Густой и низкий, голос его подобен шуму ветра в вершинах гигантских сосен, растущих неподалеку.

    Тишина.

    Кентавр вслушивается в тишину.

    -  Ты просишь позволения войти? - немного удивленно произносит он.

    Тишина.

    Кентавр кивает тишине.