В ответе Кузьмы я почти не сомневался. Век был жестокий, человеческая жизнь была не в цене, что сам московский гость недавно практически продемонстрировал, пытаясь застрелить попутчика.

    Однако говядарь рассудил по-другому. Он спросил:

    -  А ты сможешь ему помочь?

    -  Могу попробовать, хуже не будет, как говорится, попытка не пытка.

    -  Если ты сомневаешься, что он в меня стрелял, так это не со зла. Я сам виноват, про чуму закричал.

    Меня такой альтруизм приятно удивил.

    -  Ладно, коли так, давай будем лечить, - сказал я и начал удобнее укладывать больного.

    Кузьма опустился рядом на травяную кочку. Я начал расстегивать камзол на груди Прокопия, но в этот момент он замычал, забился в судорогах, и на губах его появилась пена. Гость захрипел и начал «обирать» пальцами, потом конвульсивно вздрогнул и затих.

    -  Отошел, - сказала из-за спины Наталья Георгиевна, - прими, Господи, душу грешную.

    -  Аминь, - добавил я, вставая. - Пойду посмотрю, что делается у избы, по-моему, они там все друг друга перебили.

    -  Я с тобой, - испугано воскликнула Морозова, кончая креститься.

    -  Не стоит, там, наверное, море крови.

    -  Может, помощь кому нужна, да и тебе пригожусь.

    -  Коли так, пойдем, - согласился я.

    Мы, не скрываясь, направились к подворью.

    Там действительно было совершенно жуткое побоище. Люди лежали в самых нелепых позах, так, как их застала смерть. Селян вместе с двумя стрельцами было двенадцать человек, тринадцатым (чертова дюжина) был Прокопий. Все они оказались порубанными саблями. Двое казаков, судя по характеру ранений, пали от их рук, а троих, рассеченных почти до пояса, видимо, порешил сам атаман.

    Помогать здесь было уже некому. Наталья Георгиевна не выдержала страшного зрелища и завыла, перемежая погребальные причитания с настоящей истерикой. Я обнял ее и увел назад к Кузьме.

    -  Там, там… всех убили! - лихорадочно говорила она Кузьме, размазывая по лицу слезы.

    Кузьма тоже выглядел совсем плохо. Видимо, пережитое волнение напластовалось на общую слабость. Лицо его стало землисто-серым, глаза ввалились и лихорадочно блестели. Он ничего не говорил и, похоже, собирался потерять сознание.

    -  Вот что, клевреты, - обратился я к ним, - оставайтесь здесь, а я пойду похороню убитых. Когда сюда придут люди, неизвестно, не оставлять же их так…

    Заниматься погребальным ремеслом мне ужасно не хотелось. Мертвых я не боюсь и в мединституте, бывая в анатомичке, относился к трупам довольно спокойно, но здесь было совсем другое: кровь, грязь, распадающиеся, расчлененные тела… Однако бросать людей без погребения на растерзание хищников мне не позволяла совесть.

    К вечеру, когда я, наконец, кончил свой скорбный труд, был уже совсем никакой. Тяжелей всего мне достались атаман и Прокопий, которых пришлось волоком тащить к братской могиле. Дальше идти в таком состоянии, да еще и на ночь глядя, было невозможно, и нам пришлось устраиваться на ночлег все в том же сарае.

    Лошади убитых селян разбежались и, скорее всего, вернулись домой, что сулило возможное прибытие поисковой группы.

    Однако я надеялся, что до утра вряд ли кто-нибудь осмелится отправиться в лес, так что какой-то запас времени у нас был.