– И как их снимать, эти ваши отпечатки, а, барышня? – наконец заинтересовался урядник.

По-видимому, слово офицера показалось ему куда весомее слова гимназистки, пусть даже офицер был совсем молодой и несолидный.

– На них наносят кисточкой порошок. Потом фотографируют, сравнивают с отпечатками тех, кто здесь бывал, и отбирают посторонние. – Я опять потерла лоб, словно это помогало вспомнить. – А наши пальцы можно отпечатать на листе бумаги, нанеся на них краску. Типографскую.

– Фотографируют, – недовольно протянул урядник. – Это ж сколько нужно пластинок?

– Я оплачу, – предложил Николай и в ответ на удивленный взгляд урядника пояснил: – Мало ли, вдруг поможет. Не дело, что за рубежом криминалистическая наука нас опережает.

– Ну раз вы оплатите, ваше благородие…

Полный скепсиса урядник счел, что благородные господа решили поразвлечься. Но энтузиазма Оленьки хватило на всех и все: что могло быть обсыпано найденной маминой пудрой, было обсыпано, а что могло быть испачкано краской – испачкано, так что квартира к вечеру представляла собой совсем душераздирающее зрелище. Правда, она и до Оленькиных изысканий выглядела ужасно, но теперь стала еще и грязной. Зато урядник ушел-таки с уловом: некоторые отпечатки не принадлежали никому из находившихся в квартире и были слишком свежими, чтобы их могла оставить мама. Приглашенный фотограф ушел с ним, пообещав как можно скорее принести в полицию отпечатанные снимки.

Приходящая служанка на прощанье разразилась длинной сбивчивой речью, как ей жалко нас с мамой. Жалость жалостью, но об уборке она не заикнулась, сразу шмыгнула за дверь. Наверное, за этот месяц ей не уплачено и она прекрасно понимает, что платить некому. Значит, придется наводить порядок самой. Но не сегодня, сегодня я не рискнула бы здесь остаться ни в одиночестве, ни в компании: слишком страшно находиться там, куда незаметно проникают и незаметно уходят.

В комнате, когда-то бывшей моей, пух из вспоротой подушки вздымался в воздух при каждом движении. Хороший пух, качественный. И наверняка сны на этой подушке были очень хорошие и интересные. И я их непременно записывала. В дневник. Которого я пока не нашла. Из бумажных изданий здесь были видны лишь безжалостно распотрошенные книги: книжный блок – отдельно, иной раз даже по листочкам, корешок – отдельно. Урядник даже сказал, что у него создалось впечатление, что некто здесь развлекался, стараясь нанести как можно больше ущерба, а вовсе не искал ценности. Ценности-то все остались на месте.

Оленька сложила в шкатулку с мамиными украшениями найденные деньги и стояла, прижав ее к груди, словно боялась: отставь в сторону – умыкнут и это.

– И все-таки что они искали? – спросила она.

– Какие-то документы, – предположила я.

– Почему ты так думаешь?

– Книги разодраны, словно что-то искали внутри и под переплетом. И бумаги разбросаны так, словно их просматривали, – пояснил за меня Николай. – Барышни, на сегодня розыскной деятельности хватит. Поедемте к нам?

– Лиза что-то хотела взять, – вспомнила Оленька. – Одежду, наверное?

– Нет, – чуть помедлив, ответила я. – Одежду забрать тоже можно было бы, не будь она теперь безнадежно испорчена, но я хотела осмотреться, вдруг знакомые стены вернут хоть часть памяти.

– И?

– И ничего. Оля, я вела дневник?

– Конечно. Если не вести дневник, то оценку за поведение снижают. Твой сгорел, так мы же тебе новый купили.

– Я не про ученический.