|
В ежедневных фельетонах вся американская пресса совершенно обелила прошлое Петра Гарина. Если ему в прошлом приходилось пить вино, то только по принуждению, а на самом деле он был враг алкоголя; отношения его к мадам Ламоль были чисто братские, основанные на духовном общении; оказалось даже, что любимым занятием его и мадам Ламоль в часы отдыха было чтение вслух любимых глав из Библии; некоторые его резкие поступки (история в Вилль Давре, взрыв химических заводов, потопление американской эскадры и др.) объяснялись одни - роковой случайностью, другие - неосторожным обращением с гиперболоидом, во всяком случае, великий человек искренне и глубоко в них раскаивается и готовится вступить в лоно церкви, чтобы окончательно смыть с себя невольные грехи (между протестантской и католической церквами уже началась борьба за Петра Гарина), и, наконец, ему приписывали увлечение с детства, по крайней мере, десятью видами спорта. Выкурив толстую папиросу, Гарин покосился на шоколад. Будь это в прежнее время, когда его считали негодяем и разбойником, он спросил бы содовой и коньяку, чтобы хорошенько вздернуть нервы, но пить диктатору полумира с утра коньяк! Такая безнравственность отшатнула бы всю солидную буржуазию, сплотившуюся, как наполеоновская гвардия, вокруг его трона. Морщась, он хлебнул шоколаду. Камердинер, с торжественной грустью стоявший у дверей, спросил вполголоса: - Господин диктатор разрешит войти личному секретарю? Гарин лениво сел на кровати, натянул шелковую пижаму: - Просите. Вошел секретарь, достойно три раза - у дверей, посреди комнаты и близ кровати - поклонился диктатору. Пожелал доброго утра. Чуть-чуть покосился на стул. - Садитесь, - сказал Гарин, зевнув так, что щелкнули зубы. Личный секретарь сел. Это был одетый во все темное, средних лет костлявый мужчина с морщинистым лбом и провалившимися щеками. Веки его глаз были всегда полуопущены. Он считался самым элегантным человеком в Новом Свете и, как думал Петр Петрович, был приставлен к нему крупными финансистами в виде шпиона. - Что нового? - спросил Гарин. - Как золотой курс? - Поднимается. - Туговато все-таки. Секретарь меланхолично поднял веки: - Да, вяло. Все еще вяло. - Мерзавцы! Гарин сунул босые ноги в парчовые туфли и зашагал по белому ковру опочивальни: - Мерзавцы, сукины дети, ослы! Невольно левая рука его полезла за спину, большим пальцем правой он зацепился за связки пижамовых штанов и так шагал с упавшей на лоб прядью волос. Видимо, и секретарю эта минута казалась исторической: он вытянулся на стуле, вытянул шею из крахмального воротника, - казалось, прислушивался к шагам истории. - Мерзавцы! - последний раз повторил Гарин. - Медленность поднятия курса я понимаю как недоверие ко мне. Мне! Вы понимаете? Я издам декрет о запрещении вольной продажи золотых брусков под страхом смертной казни... Пишите. Он остановился и, строго глядя на пышно-розовый зад Авроры, летящей среди облаков и амуров на потолке, начал диктовать: "От сего числа постановлением сената..." Покончив с этим делом, он выкурил вторую папиросу. |
