— Картина окончена?

— Практически, да. Еще парочку часов, платье кое-где отделать — и хватит.

— Что ж, я никому не позволю испортить картину, — с мрачной решимостью объявила Фенела. — Она моя, Саймон: ведь ты же обещал, правда?

— Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить…

— Да что ты там такое намалевал?! — не выдержала Фенела.

Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх.

— Хочу посмотреть на нее.

— Тогда пошли.

Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте целая и невредимая. Фенела подошла к ней — и буквально остолбенела.

Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон придумал свою затею с самого начала; и дочь задавалась (в который уже раз!) мучительнейшим вопросом: что же за человек такой — ее отец?!

— Ну, что скажешь? — спросил через плечо дочери Саймон.

Фенела перевела дух.

— Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!

— Да так вот ни с того, ни с сего и пришло, — невозмутимо ответил художник.

Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой. Вылитый мальчишка, которому удалось ловко отделать кого-нибудь.

Девушка подумала, что и в самом деле — уж Илейн-то досталось не на шутку. И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему, несомненно, удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.

Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с лицом женщины, смотрящейся в зеркальное стекло!

Она была красива, никто не стал бы отрицать, но — увядающей, обреченной красотой.

Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн — и уничтожить ее!

Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом испортил все очарование всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица модели явственно проступили страх и отчаяние.

Стоило только взглянуть на картину, и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.

Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.

Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей молодости, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону именно это блестяще удалось!

Казалось, еще чуть-чуть — и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость.

Да, это был холст, при виде которого не одну женщину пронзит дрожь ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимание зрителя!

Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв.