Теперь Кроуфорд плакал. ― Ты… ты не можешь понять. Тебя там не было.

Байрон кивнул, и, казалось, сделал усилие, чтобы не позволить жалости ― или быть может отвращению ― проступить на своем лице. Он приблизился к прикроватной тумбочке и поднял с нее бумажный сверток. ― Лучше его припрятать. Хант наверняка вскоре заметит пропажу. Он знает вес сердца. Даже если он просто возьмет коробку, он поймет, что она пустая.  

― Нет, ― сдавленно произнес Кроуфорд. ― Коробка весит столько же.

― Коробка, ― осторожно переспросил Байрон, ― весит столько же. Что ты туда положил?

― Я… э-э, о господи, петушиную голову. С кухни.

Байрон покорно кивал, и, казалось, не собирался останавливаться. ― Петушиную голову. Петушиную голову.

Все еще кивая, Байрон покинул комнату, бесшумно затворив за собой дверь.

Кроуфорд и Байрон слегли с сильным жаром, и в течение следующей недели обгоревшая на солнце кожа Байрона облезла с него огромными лохмотьями, и он то и дело расточал шутки по поводу змей, сбрасывающих свою кожу.

Но Кроуфорд, который мучался от своей беспомощности и изводился от нетерпения найти и спасти Джозефину и своего нерожденного ребенка, не находил эти шутки забавными.

Довольно долго он не мог пробудить в себе чувство голода или желание двигаться, но заставлял себя есть три раза в день и упражняться ― сперва простого поднятия несколько раз железной лампы, стоящей на прикроватном столике, было достаточно, чтобы вогнать его в пот и дрожь, но к концу второй недели его выздоровления он уже оправился достаточно, чтобы попросить Джузеппе принести ему пару кирпичей, и вскоре, в один прекрасный день, уже мог опустить их ниже талии и поднять над головой пятьдесят раз кряду.

Вскоре после этого для своих занятий он начал спускаться вниз и выходить в расположенный возле дома узенький огород, так как здесь наверху была закрепленная этажом выше крепкая балка, к которой крепилось несколько оплетенных растеньями шпалер, достаточно крепкая, чтобы он мог на ней подтягиваться. Кухарка Байрона сначала ворчала, когда видела его в своем саду, но потом, как-то раз, он помог ей набрать и отнести на кухню несколько полных пакетов базилика; и после этого она перестала смотреть на него волком, и даже раз или два улыбнулась и сказала Buon-giorno.

Байрон, казалось, поправлялся намного быстрее. Кроуфорд часто видел его за обедом, но в эти дни Байрон всегда был в сопровождении пустого, болтливого Томаса Медвина, старого знакомого из пизанского круга, а когда пару раз подвернулась возможность поговорить с глазу на глаз, и Кроуфорд пытался намекнуть лорду, что хочет обсудить задуманное ими путешествие, Байрон хмурился и менял тему.

Когда, наконец, двадцать первого августа Медвин уехал, Кроуфорд обнаружил, что  вообще не может поговорить с Байроном. Лорд проводил все свое время, заперевшись в своей комнате и читая или прогуливаясь в большом саду с Терезой Гвиччиоли, и когда как-то раз Кроуфорд осмелился прервать двух влюбленных, Байрон сердито ему сказал, что если он еще раз вторгнется в их уединение, он вообще откажется от их планов.

Байрон просыпался лишь во второй половине дня, по всей видимости, проводя ночи напролет пьянствуя и лихорадочно набрасывая все новые стансы Дон Жуана. Он больше ни разу не появлялся на Боливаре и, по всей видимости, завязал даже с конными прогулками.

Когда Кроуфорд почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы выходить наружу, он начал совершать прогулки по Лунг’Арно, пересекая мост, переброшенный через грязно-желтые воды Арно ― по которому так любил плавать Шелли ― и стучал в дверь Три Палаццо, где снова остановилась Мэри Шелли.