Кроуфорд думал, что знает, почему Хант столь непреклонен. На днях, после затянувшейся допоздна беседы за обеденным столом о Перси Шелли, Хант удалился вниз по лестнице, направляясь в свои покои ― а затем оттуда донесся его встревоженный возглас. Байрон послал вниз слугу, чтобы узнать что случилось, и Хант заверил того, что просто споткнулся… но каких-то несколько минут спустя все его семейство беспомощно убедилось, что Хант хоть иногда да отступает от своего часто провозглашаемого убеждения, что детей никогда не следует бить.

С тех пор Кроуфорд часто размышлял, отчасти со страхом, отчасти веселясь, поверил ли Ли Хант без сомнения пылким заверениям своих детей, что они знать-не знают, как могла петушиная голова угодить в коробку, в которой должно было лежать сердце Шелли.

Одиннадцатого сентября Мэри выехала из Три Палаццо, направившись в Геную. Позже Кроуфорду пришло на ум, что Мэри все же могла как следует поговорить о нем с Байроном, пока она была в Пизе, так как на следующий день после ее отъезда Байрон вызвал Кроуфорда в парадный сад Палаццо Ланфранки, в котором лорд и его любовница Тереза неторопливо обедали под раскидистыми ветвями апельсинового дерева, и в резких выражениях сказал Кроуфорду, что этот дом будет вскоре закрыт и освобожден, и что Кроуфорду придется его покинуть.

Кроуфорд решил дать Байрону несколько дней, чтобы остыть, а затем, словно случайно, где-нибудь с ним столкнуться, теперь, когда терять, по всей видимости, было уже нечего ― по крайней мере, здесь больше не было оккупировавших дом гостей. 

Но четыре дня спустя Кроуфорд проснулся, чтобы обнаружить, что старый друг Байрона Джон Кэм Хобхаус прибыл с недельным визитом. Кроуфорд помнил Хобхауса по путешествию, которое они совершили через Альпы шесть лет назад ― Хобхаус был однокурсником Байрона в Тринити-Колледж, и был в настоящее время политиком, жизнелюбивым, искушенным и остроумным, и Кроуфорд потерял надежду когда-либо завладеть нераздельным вниманием Байрона.

После того, как он покончил со своими упражнениями ― он мог теперь подтянуться двенадцать раз кряду ― Кроуфорд провел день, гуляя по Пизе, замечая места, где они были с Джозефиной, и яростно мечтая, чтобы они поженились тогда, когда впервые прибыли в этот город, и никогда  не возобновляли знакомства с этими проклятыми поэтами. Возвратившись в дом Байрона, он пару часов пил брэнди в своей комнате, а затем спустился вниз и на кухне съел полента и минестроне. В конце концов, он почувствовал, что хочет спать и вернулся обратно в холл. 

Он остановился перед ведущей на кухню аркой. В тусклом свете от пары ламп в нишах на стенах, парадный холл палаццо Ланфранки выглядел в эти дни загроможденным товарным складом ― повсюду грудились ящики с книгами, статуями и посудой, а из стоящей у входа бочки, словно оставленные гостями зонтики, торчали с десяток богато украшенных мечей и ружей. Царившее здесь обычно благодаря детям зловоние прокисшего молока и испорченной пищи перебивали отдающие плесенью испарения старой кожи.

Кроуфорд пробрался между ящиков к бочке и извлек из нее старую саблю, и, вытянув ее из ножен, начал рассматривать клинок, когда на мостовой снаружи раздались шаги, и входная дверь тяжело отворилась.

Хобхаус шагнул внутрь, бросил взгляд на Кроуфорда и, придушенно вскрикнув, метнулся назад. Спустя мгновение внутрь ворвался Байрон с пистолетом в руке, но, увидев Кроуфорда, нахмурено расслабился.

― Это всего лишь Святой Михаил, ― позвал он сквозь раскрытую дверь, ― ищет своего змея.

Хобхаус снова показался на пороге, и Кроуфорд поспешно вложил меч в ножны и запихал его обратно в бочку.

― Ты, должно быть, не узнал старину, ― сказал Байрон Хобхаусу, ― но он был моим личным врачом во время того путешествия, что мы совершили через Альпы в 16-ом.