Коверкая слова известной русской песни, они пели, стараясь перекричать друг друга, надрывая голоса:

И немецкое радио, будто глумясь над русским народом и его армией, беспрерывно передавало в эфир эту песню на ломаном языке пьяных от вина и радости фашистских солдат.

Штабные фотографы имели в тот день небывалый спрос за все время войны. Они фотографировали солдат и офицеров на берегу Волги. Штаб корпуса засыпали поздравительными телеграммами. Многие предвкушали повышение в чинах, ждали орденов, мечтали об отпуске в Германию.

И никому — ни полководцам, ни рядовым немецким солдатам — в тот момент не приходила в голову мысль, какой большой кровью расплатится их армия за этот узенький участок захваченной земли на берегу Волги.

В момент ликования немцев в развалинах домов и подвалах, окопах, дзотах и за баррикадами сидели советские бойцы, пулеметчики и автоматчики, бронебойщики и артиллеристы. Они видели, как враг торжествует, и еще с большей силой и негодованием сжимали в своих руках оружие.

И вдруг в истошные крики пьяных фашистов, мелодию губных гармошек ворвался суровый гром артиллерийских выстрелов, частая скороговорка пулеметов и автоматов. Падали сраженные пулями и осколками фашистские солдаты. Пламя охватило машины. Разрывы мин и снарядов косили насмерть плотные ряды веселившихся захватчиков. Рано было торжествовать победу. Советская Армия еще не сказала своего последнего слова. Она приготовилась к новому, решительному сражению в городе.

Вскоре и командир танкового корпуса генерал Мильдер убедился в том, что поспешные выводы на войне приводят к неприятным последствиям.

Начались беспрерывные контратаки советских войск. Они наносились с севера, юга и запада. Авиация прижала к земле немецкую пехоту и танки. Немцы не успевали отражать следующие одну за другой контратаки советских войск, и вскоре танковый корпус оказался, отрезанным от главных сил армии.

Командиры просили Мильдера о помощи. Ему казалось, что все русские войска, обороняющие Сталинград, вся артиллерия и авиация обрушили всю мощь своего удара только на его корпус. Убитым потеряли счет, раненых некуда было вывозить. Боеприпасы таяли очень быстро.

В отчаянье Мильдер поздно ночью связался по радио с генерал-полковником Паулюсом и доложил о крайне тяжелой обстановке. Он просил разрешения отвести корпус хотя бы за Татарский вал.

Командующий выслушал его с подчеркнутым спокойствием.

— Вполне разделяю ваше мнение, генерал, о том, что положение войск очень трудное. Но, господин генерал, успехи корпуса, поверьте, стоят той цены, которую вы за него платите. Мы ухватили противника за горло, и сейчас отпускать его было бы с нашей стороны просто безумием. Я запрещаю отходить корпусу. Организуйте круговую оборону. Постараюсь, чтобы вам на рассвете транспортная авиация доставила боеприпасы и продовольствие. Еще раз требую держаться.

Мильдер чуть не закричал от возмущения. «Разве это возможно, когда русская авиация придавила нас к земле?» Но усилием он сдержал себя. Все тот же спокойный голос командующего продолжал:

— Эта тяжелая обстановка, генерал Мильдер, лишний раз должна вас убедить в том, что любое наступление танков в глубину обороны противника может иметь успех только в том случае, если его закрепит пехота. Прощайте, не отчаивайтесь. Я предпринимаю все меры, чтобы выручить вас.

Мильдер кипел от ярости: «Не мы русских держим за горло, а они нас того и гляди задушат… Да он просто издевается надо мной, пользуясь случаем, что я попал в такое дурацкое положение.