|
Игнатьев кидает ему сухарь. Родимцев тщательно сдувает с сухаря мелкий песок и табач-ную пыль и начинает жевать. – Хоть бы скорей, – говорит Седов и затягивается, – хуже нет, как ждать. – Наскучил?.. – спрашивает Игнатьев. – Гитару я забыл взять. – Брось шутить-то, – сердито говорит Родимцев. – А ведь страшно, ребята, – говорит Седов, – дорога эта стоит белая, мёртвая, не шелох-нётся. Вот сколько жить буду, забыть не смогу. Игнатьев молчит и смотрит вперёд, слегка приподнявшись, опершись руками о края своей ямы. – Я в прошлом году, как раз в это время, в дом отдыха ездил, – говорит Седов и сердито плюёт. Его раздражает молчание товарищей. Он видит, что Родимцев, совершенно так же, как Игнатьев, смотрит, слегка вытянув шею. – Старшина, немцы! – протяжно кричит Родимцев. – Идут! – говорит Седов и негромко вздыхает. – Ну, пылища, – бормочет Родимцев, – как от тыщи быков. – А мы их бутылками! – кричит Седов и смеется, плюёт, матерится. Нервы его напряжены до предела, сердце колотится бешено, ладони покрываются тёплым потом. Он ихвытирает о шершавый край песчаной ямы. Игнатьев молчал и смотрел на вздыбившуюся над дорогой пыль. На командном пункте запищал телефон. Румянцев взял трубку. Говорил наблюдатель: пе-редовой отряд немецких мотоциклистов напоролся на минированный участок дороги. Несколько машин взорвалось на правом и левом объездах, но сейчас немцы снова движутся по дороге. – Вот они, смотрите! – сказал Бабаджаньян. – Сейчас мы их встретим. Он вызвал к телефону командира пульроты лейтенанта Косюка и приказал, подпустив мо-тоциклы на близкую дистанцию, открыть огонь из станковых пулемётов. – Сколько метров? – спросил Косюк. – Зачем вам метры? – ответил Бабаджаньян. – До сухого дерева с правой стороны дороги. – До сухого дерева, – сказал Косюк. Через три минуты пулемёты открыли огонь. Первая очередь дала недолёт – по дороге под-нялись быстрые пыльные облачка, словно длинная стая воробьев торопливо купалась в пыли. Немцы с хода открыли огонь, они не видели цели, но плотность этого неприцельного огня была очень велика, – воздух зазвучал, заполнился невидимыми смертными струнами, пылевые дымки, сливаясь в стелющееся облако, поползли вдоль холма. Сидевшие в окопах и блиндажах красноармейцы пригнулись, опасливо поглядывая на поющий над ними голубой воздух. В это время станковые пулемёты послали очереди точно по мчавшимся мотоциклистам. Мгновенье тому назад казалось, что нет силы, могущей остановить этот грохочущий выстрелами летучий отряд. А сейчас отряд на глазах превращался в прах, машины останавливались, валились набок, колёса разбитых мотоциклов продолжали по инерции вертеться, подымая пыль. Уцелевшие мотоциклисты повернули в поле. – Ну, что? – спрашивал Бабаджаньян у Родимцева. – Ну, что, товарищи артиллеристы, плохие у нас, скажете, пулемётчики? Вслед мотоциклистам неслась частая винтовочная стрельба. Молодой немец, припадая на раненую, либо ушибленную, ногу, выбрался из-под опрокинутой машины и поднял руки. Стрельба прекратилась. Он стоял в порванном мундире, с выражением страдания и ужаса на грязном, исцарапанном в кровь лице и вытягивал, вытягивал руки кверху, точно яблоки хотел рвать с высокой ветки. Потом он закричал и, медленно ковыляя, шевеля поднятыми руками, по-брёл в сторону наших окопов. Он шёл и кричал, и постепенно хохот перекатывался от окопа к окопу, от блиндажа к блиндажу. С командного пункта была хорошо видна фигура немца с под-нятыми руками, и командиры не могли понять, почему поднялся хохот среди бойцов. В это вре-мя позвонил телефон, и с передового НП объяснили причину внезапной весёлости. – Товарищ командир батальона, – жалобно, от душившего его смеха, сказал в трубку ко-мандир пулемётной роты Косюк, – той немец ковыляе и крычить, як оглашенный: «Рус, сдавай-ся!» – а сам руки пидняв… Он со страху уси руськи слова перепутав. |
