|
В карманах брюк у красноармейцев – красные кисеты с махрой, смятые во время сна коробки спичек, сухарики и куски сахару, в карманах гимнастёрок – потёртые листки деревенских писем от жён, огрызки карандашей, завёрнутые в обрывки армейской газеты, запалы для гранат. На боку у людей, стоящих по грудь в земле, – брезентовые сумочки, в этих сумочках гранаты. Если посмотришь, как рылись эти ямы, то увидишь: вот два друга жались один к другому, вот пять земляков, стараясь быть поближе, выкопали свои ямки одна к одной. И хоть сержант говорил: «Не лепитесь, ребята, так близко, не полагается», – но ведь в грозный час, германской танковой атаки сладко увидеть рядом потное лицо друга, крикнуть: «Не бросай бычка, я дотяну» и почувствовать вместе с горячим дымом тепло и влагу смятой губами, надкушенной самокрутки. Они стоят по грудь в земле, перед ними пустое поле и пустая дорога; вот пройдёт двадцать минут, и стремительные, весящие две тысячи пудов, пушечные танки вырвутся со скрежетом в крутящихся облаках пыли. «Идут! – крикнет сержант. – Идут, ребята, смотри!» У них за спиной, на склоне холма, – пулемётчики в блиндажах, ещё выше и дальше, за спиной пулемётчиков, в окопах сидят стрелки, дальше, позади стрелков, – огневые позиции ар-тиллерии, а там, дальше, – командный пункт, медсанбат… А дальше, всё дальше за их спиной, – штабы, аэродромы, резервы, дороги, заставы, леса, затемнённые ночью города и станции, там Москва, и ещё дальше, всё за их спиной, – Волга, освещенные ночью ярким электрическим све-том тыловые заводы, стёкла без бумажных полос, освещенные белые пароходы на Каме. Вся ве-ликая земля за их спиной. Они стоят в своих ямах, и нет никого впереди них. Они курят само-крутки из армейской газеты, они проводят ладонью по карманам гимнастёрок и ощупывают мятые, стёртые на сгибах листки писем. Облака над ними. Пролетит птица и скроется. Они стоят по грудь в земле и ждут, всматриваются. Им отражать натиск танков. Их глаза уже не видят друзей, – их глаза ждут врага. Пусть же те, кто сегодня стоит позади них, вспомнят, когда придёт день победы и мира, об истребителях танков, о людях в зелёных гимнастёрках с хрупкими бутылками горючей жидкости, с брезентовыми сумочками для гранат на боку… Пусть уступят им место на лавке в зелёном вагоне, пусть поделятся с ними кипятком в дороге. Слева широкий противотанковый ров, креплённый толстыми брёвнами, тянется от заболо-ченной речки к дороге, справа от дороги – лес. Родимцев, Игнатьев, московский комсомолец Седов стоят в земле, смотрят на дорогу. Их ямы близко одна от другой. Справа от них через дорогу стоит Жавелёв, старшина Морев, млад-ший политрук Еретик – начальник группы добровольцев, истребителей танков. За их спиной два пулемётных расчёта Глаголева и Кордахина. Если всмотреться, то видны пулемёты, глядящие из тёмной древесно-земляной пещеры на дорогу; правее и сзади – артиллеристы-наблюдатели, шуршащие среди начавших увядать дубовых ветвей, вкопанных в землю. – Эй, истребители, пошли рыбу ловить, с утра клюёт хорошо! – кричит артиллерист-наблюдатель. Но истребители не поворачивают к нему головы, ему, конечно, веселей, чем им: перед ним противотанковый ров, слева между ним и дорогой – широкие спины истребителей в обесцве-ченных солёным потом гимнастёрках. Глядя на эти спины, загоревшие чёрно-красные затылки, наблюдатель шутит. – Покурим, что ли? – спрашивает Седов. – Можно, пожалуй, – говорит Игнатьев. – Возьми моего, – злей, – предлагает Родимцев и бросает Игнатьеву плоскую бутылочку из-под одеколона, наполовину заполненную махоркой. – А ты что, не будешь? – спрашивает у него Игнатьев. – Горько во рту, накурился. Я лучше сухарик пожую. Дай-ка твоего, белей. Игнатьев кидает ему сухарь. |
