|
– Ничего, ничего, – ответил Чередниченко, – я с две сотни людей в памяти держу и вижу: приедет представляться – гимнастёрка новенькая, лицо белое, руки белые и глаза неустойчивые. Сидел, вижу, в академии или ещё где-нибудь. А с каждым днём меняется: нос лупится, а дальше загорят руки, гимнастёрка уже не топорщится, лицо от солнца закалится, даже брови выгорят. Ну, смотришь человека, пробуешь и видишь: кожа от солнца и ветра потемнела и внутри он за-калкой взят… – Да, да, – сказал командующий, – всё это очень хорошо. Но я, признаться, даже не ставлю людям в заслугу, что они воевать научились, закаляются, привыкли. Что за заслуга такая? Во-енные, чорт возьми, люди! Он спросил адъютанта: – Обед скоро будет? – Сейчас накрывают, – сказал дежурный порученец. – Вот хорошо, – сказал Ерёмин. – Ты орешков не грызи перед обедом. – Он пожал плеча-ми. – Мне мало, когда командир закалился, стал опытен, мудрость приобрёл. Командир должен полной жизнью жить на войне, спать хорошо, есть хорошо, книжку читать, весёлым быть, спо-койным, стричься по моде, как ему больше идёт, и лупить по авиации противника, и танки, что в обход пошли, уничтожать, и мотоциклы, и автоматчиков, и кого там хочешь. И от этой драки ему только лучше и спокойней на свете жить. Вот – военный человек. Помнишь, как мы с гобой вареники со сметаной ели в одном полку? Чередниченко усмехнулся. – Это, когда повар жаловался: «Пикировает и пикировает, не давает, гад, лепить!» – Вот, вот, – пикировает, не давает, гад, лепить… А вареники хороши были! – Он подумал и сказал: – Всё это так, – своё дело любить надо, а наше с тобой дело – война. Чередниченко по-дошёл к Ерёмину и сипло проговорил: – Мы его будем бить. Побежит он, увидишь, побежит. И день этот проклянёт – двадцать второе июня, и час этот – четыре часа утра – проклянёт. И сыновья его, и внуки, и правнуки проклянут. В течение дня воздушная разведка подтвердила сведения, принесённые пришедшим из окружения раненым лейтенантом: в районе Гореловец происходила концентрация шедших раз-ными путями германских танковых колонн. Лейтенант по карте указал низменную местность, поросшую редким ельником, где шла концентрация немцев. Аэрофотосъёмка точно подтвердила это. Пастухи, переправившиеся через реку, сообщили разведчикам, что после того как бабы сходили на полдник доить коров, в район сосредоточения прибыли две колонны мотопехоты. Место концентрации немцев находилось в двадцати двух километрах от реки. Зная слабость нашей авиации на этом участке фронта, немцы чувствовали себя спокойно. Боевые и грузовые машины размещались плотно одна к другой, некоторые, когда спустились сумерки, зажгли фары; и у светящихся фар повара чистили овощи к завтрашнему утру. Командующий фронтом вызвал начальника артиллерии. – Достанете? – спросил он, указав отмеченный на двухвёрстке овал. – Накрою, товарищ генерал-лейтенант, – сказал начальник артиллерии. В распоряжении командующего находились орудия тяжёлой артиллерии резерва главного командования. Это были те стальные чудовища, которые встретил Богарёв в день своего приезда в штаб. Многие в штабе опасались, что громадные пушки не удастся благополучно переправить через реку, – требовалась постройка особо прочной переправы. Богарёв не знал, что бой у совхоза и разгром танковой колонны дал время сапёрам построить переправу для могучих орудий. – В двадцать два обрушитесь всей мощью огня, – сказал командующий начальнику артил-лерии. Начальник артиллерии, розовощёкий, почти всегда улыбающийся генерал, любил свою жену, старушку-мать, дочерей, сына. Он любил много вещей в жизни: и охоту, и весёлую беседу, и грузинское вино, и хорошую книгу. Но больше всего на свете любил он дальнобойную артиллерию. |
