— Братья, я пойду с вами. Я поведу вас к нему. Хоть и на край света, хоть и за море, только посмотрим на него, потрогаем святую одежду. Мне девяносто два года, но я пойду с вами.

— Пойдем! Пойдем!

И вдруг толпа расступилась. Взлохмаченная Катинка, тихо ступая, шла к алтарю, глядя потускневшими глазами перед собой.

— Пойдем! — крикнула она.

Все умолкли. Катинка обвела всех отсутствующим взглядом, подошла к ближайшему иноку, стоявшему перед алтарем, и стала рядом. Губы неслышно что-то шептали, глаза пылали.

Брат Семеон искал глазами Бостанику, который только и мог объяснить, как попала сюда больная Катинка. Но Бостанику не было, а перед испуганным Семеоном стояла страшная Катинка с безумным взглядом.

Брат Семеон торопился с отправкой делегации к Иннокентию, чтобы скорее избавиться от этого ужаса.

— Так как, братья и сестры? Какова будет воля ваша? Что передать отцу Иннокентию? Пойдете ли вы на муки крестные за его имя святое?

— Пойдем! Пойдем!

Катинка встрепенулась. Воспоминание об Иннокентии чуть проясняло сознание. Из недавнего мрака выплыло одно какое-то желание. Желание неясное, туманное, но настойчивое, остро болезненное. Высказать его Катинка еще не сумела бы, не смогла бы подобрать ему название. Но она уяснила своим еще затуманенным разумом одно: не сделать того, что выболела своим сердцем, она не сможет.

— Пойдем! Пойдем! Я поведу вас, куда и птица не может залететь. Я понесу вас и через горы, и через моря… Я достану его со дна моря, с высоты небес. Пойдем. Я найду его…

Его? Какое странное слово. Странное и непонятное. Оно только бередит какую-то незаживающую рану в сердце Катинки. Оно больно пронизывает затылок.

Катинка смущенно улыбается. Улыбается так, что передние в ужасе отступают от нее, а те, что улыбались, — бледнеют, становятся печальными, а у кого слезы на глазах были — рыдают. В ее глазах… Смерть не взяла ее, испугавшись тех нечеловеческих глаз.

Но нет! У Катинки нет больше глаз. Это только два уголька, они жгут ей веки, не дают им сомкнуться.

— Пойдем! Пойдем, братья и сестры. Мы выпросим милости, вымолим себе рай. — Она повысила немного голос: — Я спрошу его и за вас, и за себя… Спрошу, как жить должны, если уж и слез нет, если они не льются больше из глаз, если горе уже некуда девать.

— Пойдем! Пойдем! — гудела церковь.

Толпа зашевелилась и двинулась к выходу. Катинка впереди. Она высоко держит голову, а глаза устремлены вперед.

И только вышла из церкви толпа, как брат Семеои разделся и бросился через тайный ход наверх предупредить мать Софию о выходе. Он не успел созвать поводырей, как из узких отверстий пещер полезли, словно муравьи, страшные, истощенные люди. Те, кто спасался в Липецком «раю», выглядели жутко при дневном свете. Лица желтые, восковые или словно покрытые зеленой кожурой, а сквозь нее выпирали челюсти, синие жилы. Одежда оборванная, грязная. Воспаленные глаза блестели. Больные — туберкулезники, ревматики, чесоточные, сифилитики — переступали с ноги на ногу на жестоком холоде, кашляли, плевали черным перегаром свечной копоти или красно-черными сгустками запекшейся крови. После подвального смрада чистый морозный воздух пьянил людей, они захлебывались.

Ждали благословения. Брат Семеон не торопился. Он не видел Катанку, которая должна возглавить поход женщин, без нее не обойтись. Охладеют женщины без живого примера.

Но вот и она. Измученная, бледная, как тень. Казалось, кости, обтянутые желто-зеленой кожей, вот-вот рассыплются.

«Не дойдет, — мелькнуло в голове брата Семеона. — А впрочем, пусть, лишь бы вышла».

Катинка что-то сказала женщинам. Те подходили к ней, перешептывались. А потом начали строиться по четыре в ряд, перебросили узелки за спины и на минуту умолкли.