— Вижу, вижу, дорогой мой отче. И в знак того, что я ценю вашу голову, считайте себя игуменом монастыря. Это для начала.

— Благодарю покорно. Голова моя еще не раз вам пригодится. А сейчас разрешите пойти заказать вам билет и сложить ваши вещи в дорогу?

— Куда это?

— В Петербург. Ведь не станете вы писать в «Церковный вестник» о делах государственной тайны? Да и переписываться в том случае, где речь идет о безопасности престола, — не следует. Письмо может попасть и не туда куда нужно, не в те руки, я имею в виду.

— Согласен, согласен, дорогой мой! Снаряжайте меня в дорогу. Сегодня же еду. А там мы еще посмотрим, чья возьмет!

Он бегал по комнате и размахивал руками, словно перед ним стоял уже его враг и он мог схватить его и раздавить своей могучей рукой.

— Посмотрим, кто будет смеяться последним! Посмотрим…

— Пошлите, владыка, за билетом.

— За билетом, говорите? А? За билетом? Хорошо. Шлите за билетом. Сегодня же я покажу вам, кто такой Серафим, архиепископ кишиневский.

В тот же день он выехал в Петербург.

22

Прошел месяц после того как Мардарь вернулся из Балты, а все никак не решался сделать, как велел святой старец, что встретил его у дороги близ Гидерима. Сердце сжималось от страха перед карой, которой угрожал старый монах за непослушание, но не осмеливался старый хозяин Мардарь бросить свое хозяйство. Посмотрит на лошадей, волов, телеги, на скирды хлеба, и зайдется сердце от жалости. Пусть еще хоть до завтра останется. Так и тянул. Оттягивал он и еще один приказ — собирать деньги на святой колодец у дороги. Знал, что обязательно должен это сделать, ибо за непослушание ожидает его страшная кара, какой и свет не видал.

Но, не сделав одного, оттягивал и другое. Встанет рано, бывало, настроится уже в село пойти, а потом остановится. Словно пьяный, всегда ходил, даже осунулся. Так вот и ехал в волость, в Липецкое, через лесок, раскинувшийся по оврагам. Ехал, тяжело задумавшись и опустив голову на грудь.

— О чем, Герасим, думаешь?! Не о том ли, как обмануть господа?

У Герасима шапка слетела с головы. Волосы дыбом поднялись перед страшным видением, свалившимся на него в образе монаха. А монах смирненько сидел на телеге, неизвестно откуда появившись, и с укором смотрел в помутневшие глаза Герасима.

— Или язык у тебя отнялся?

Речь не возвращалась к Герасиму. Только вытаращенные глаза светились ужасом.

— Имей в виду, человек, что бог видит твое радение о данном обещании. Отомстит он тебе люто, раб лукавый и лживый. Язык твой поганый отсохнет, не будет тебе добра ни на этом, ни на том свете. Так и сгинешь, собака, без исповеди, как куча дерьма. Душа твоя будет блуждать в аду и не найдет спасения от тех страшных мук. — И монах поднял руку вверх. — Да сбудется, что приговорил тебе Иннокентий — дух божий! Да падет кара его на тебя и на хозяйство твое, и на жену твою, и на весь твой род.

Волосы зашевелились у Герасима. Появилась откуда-то седая прядь, полосой, как иней, легла через голову. Повисли как плети руки, и склонился он, как дуб подпиленный. А монах куда-то исчез. Только за волостью остановили люди лошадей и привели их к старшине.

— Ты что, мэй, Гераська, выпил так крепко, что и лошадьми управлять не можешь!

Да где там пил! Ты послушай, что со мной приключилось. — И он рассказал старшине про удивительное видение в дороге. Рассказал все: как пообещал Иннокентию вырыть святой колодец, как замешкался потом с продажей своего имущества и как оттягивал со сбором денег, чтобы люди не сказали, что он берет те деньги себе.

— Плохо ты сделал, Герасим. Езжай домой да посоветуйся с женой и делай, как тебе велено.

С тем и поехал. Он был уже на полпути, когда вспомнил про жуткую встречу и повернул на другую дорогу, в обход.