– Что такое, пташка? Я могу чем-то помочь?

– Разреши мне просто остаться у тебя. Не могу сейчас отца видеть.

Дана не решалась выпытывать подробности, просто кивнула. Ужин был готов: куриные голени с луком в сметане, гречка с грибами.

– Здорово готовишь, Маш. Вкусно очень... Спасибо.

– Да я всего несколько блюд и умею пока. Самое простенькое.

– Ну, если это для тебя «самое простенькое», то я преклоняюсь. Потому что я даже яичницу могу испортить, хотя куда уж проще...

Вечер дышал снегом. Холодное стекло, морозный воздух и грустная жар-птица на грани слёз. Дана не лезла с расспросами: захочет – сама расскажет.

– Ты не обращай на меня внимания, работай. Я не буду тебя отвлекать. Я прилягу, можно? Голова что-то болит...

– Да, Маш, чувствуй себя как дома. Располагайся, где тебе удобно.

Сосредоточиться было трудно: мысли тревожно крутились около Маши. Поработав с час, Дана вышла на кухню – то ли чаю заварить, то ли просто постоять, увязнув в странном, мучительном бездействии. Лёгкие шаги – и голос:

– Ты чаю хочешь, Дан? Давай, я заварю.

– Спасибо, пташка. Мысли мои читаешь. – Улыбка всё-таки прорвалась, и Дана не жалела, что отпустила её на волю.

Аромат чая разлился по кухне под струёй кипятка из чайника, звякнула крышечка, сверху мягко легло полотенце.

– Мама умерла. Похороны были вчера. А у отца, оказывается, есть женщина. Он начал с ней встречаться, ещё когда мама болела. Скрывал от нас. Он сказал, что не будет пока приводить её домой, хочет соблюсти приличия – типа, траур. А я вот думаю: к чему поддерживать эту видимость, если мыслями ты всё равно с ней, а не с мамой?

– И ты сказала то, что думаешь?

– Ну да.

Хотелось поймать её в объятия, прижать к себе, но Дана не решилась.

– Соболезную, Машенька. Я знаю, каково это.

Чайную горечь молчания прервал телефонный звонок. Маша пробормотала «извини» и вышла в прихожую.

– Да. У подруги. – Её голос звучал сухо, отрывисто и устало. – Останусь ночевать. Всё нормально, приду завтра. Нет, утром не буду домой заходить, от неё – сразу в школу. Всё, пока.

Снова лёгкие шаги, стук кружек о стол.

– Отец звонил. Я не могу сейчас на него смотреть.

– Я понимаю, Маш. Оставайся, сколько нужно.

– Спасибо тебе.

Это не золотое пёрышко коснулось щеки, это мягкие губки к ней прильнули, и Дана очутилась в облаке тонкого девичьего аромата – свежей, здоровой кожи, чистых волос, туалетной воды и чая.– Я не могу, Лен. Нет, не потому что нам не о чем разговаривать. Головка у неё отнюдь не пустая, она умница. И красавица, следует признать. Сердечко светлое и доброе. Но она ещё ребёнок. У неё вся жизнь впереди, а моя уже кончена.

– Отставить такие разговоры, Дана! Ты же обещала меня не подводить, вот и не подводи.

– Прости, я постараюсь. Я сдержу слово.

– Умница. И попробуй пореже со мной разговаривать. Так не годится. Ты же знаешь, что я – просто голос, и ты разговариваешь сама с собой.

– Да, я знаю, что ты – грёбаный чёртов голос, и что я сама придумываю твои ответы! Я знаю! Но я не могу, не могу, Лен... Я, наверно, уже рехнулась.

– Начинай понемножку меня отпускать, родная. Уже четыре года прошло, это немалый срок. Ты должна рано или поздно это сделать. Жизнь не закончилась, хотя тебе сейчас и трудно это осознать и уложить эту истину у себя в душе и сердце. Но пройдёт время – и боль утихнет.

– Я не могу сейчас в это верить.

– Да, пока не можешь. Но ты сама знаешь, что так будет, потому что заставляешь меня говорить тебе всё это. Это не я, это ты себе говоришь, пусть и моим голосом.